Андрей Дышев - «Двухсотый» Страница 19

Герасимов ехал верхом на стальной сороконожке. Лязгающая, всепожирающая тварь выбрала средой обитания эту выжженную пустыню с туманными горами на горизонте, это вечно запыленное небо, эту разбитую дорогу с оболваненными, обстриженными деревьями по обочине, с непрерывающейся цепочкой разбитых дувалов, похожих на археологические раскопки неандертальского поселения в центре пустыни Гоби. Сороконожка ползла среди руин каменного века, пропитанных высохшим концентратом дремучей злобы, ненависти и жестокости. Сороконожка сама стала такой же злобной и ощетинилась своими многочисленными жалами во все стороны, и на кончике каждого дрожала смерть, и распирало лязгающее ленточное тело сжатым пламенем, и возбуждение добралось до кончиков стволов и прицельных мушек, и вот-вот пламя должно было выплеснуться наружу, брызнуть горячими струями во все стороны, залить, размолотить, растерзать останки глинобитных стен со странными, непонятными, трудными названиями: Дивана, Хазара, Кандахари, Гудан, Чулузан, Баладури, Хисейнхель… Кто их придумал? Зачем? Какой смысл называть то, чего не должно быть, что будет сожрано сороконожкой?

Солнце все выше, все жарче, бойцы раздеваются, собирая пыль потными телами, горячие моторы работают без устали, измеряя афганскую землю отрезками гусеничных лент, словно рулеткой. Стволы качаются, головы солдат качаются, антенны рассекают воздух. Мы здесь, чтобы убивать, не так ли, командир роты Герасимов? Но Герасимов об этом уже давно не думает. Загрубело, заросло, зарубцевалось в мозгу то место, в котором рождаются подобные мысли. Он не знает, что происходит. Но знает, что есть и что надо делать. Есть задача, ее надо выполнять. Есть цель, ее надо давить. Есть пулемет, из него надо стрелять. Есть раны, их надо перевязывать. Есть страх, его надо перетерпеть. Есть погибшие, их надо вытаскивать, опознавать и отправлять на базу. Есть бойцы, их надо беречь, материть и учить. Все очень просто. Здесь все состоит из таких парных субстанций, двойных молекул: одна белая, другая черная. И не надо думать, не надо ничего придумывать, все уже придумано кем-то большим, могущественным и невидимым, как бог. И этот бог пожелал, чтобы молекулы противодействовали, чтобы копошились, двигались, взаимно сопротивлялись, и бог надавил на сморщенный, коричневый, с профессиональной мозолью палец. Палец, подчиняясь воле, плавно-плавно потянул спусковой крючок. Взаимодействуя друг с другом, пришли в движение шептало, боевая пружина, ударник; и вот он, словно маленький ювелирный молоточек, стукнул в середину капсюля. Тот щелкнул внутри патрона, выплевывая искру. Порох, долго скучавший в наглухо закрытой камере, воспламенился, зашипел, зеленоватый дымок в мгновение превратился в могучего джинна, развернул плечи, уперся ногами в дно патрона, а спиной в подошву пули — и ах!! раззудись плечо!! Пуля, тупая дура, которая до этого прикидывалась мертвой, выскочила из гнезда, словно испуганная кукушка из часов, помчалась по скользкому от смазки стволу, вращаясь по нарезке, как в карусели — ах, весело-то как! Голова кругом, дух захватывает, и вращение все быстрее, и свет в конце тоннеля все ближе! А джинн, куражась, совсем разыгрался и так наподдал, что у пули аж все онемело внутри, и она зажмурилась от столь острых ощущений. И вот, наконец, — фыррррр! Вылетела из тесного и душного ствола на волю, аки птица из дупла, и, разрывая притупленной головкой горячий воздух, засвистела над землей. Воздух упругий, густой, прозрачный, как вода в горном озере, не пускает, пытается удержать, обволакивает полированное тельце пули волнистыми струйками. А мы его пробуравим, а мы его как сверлом — вжик! И дальше, дальше, дальше, лишь в полете есть упоение! И лететь бы так всегда, как комета в космическом пространстве, в полую, дырявую во все стороны бесконечность. Но что-то торчит впереди, прямо по курсу, не разглядеть… Что-то надвигается, застилает голубое небо и шерстяную линию горизонта, что-то податливое, теплое, гладкое…

Пуля аж зажмурилась от страха, втянула головку в тельце, напряглась — эк щас влепится со всей дури!

И влепилась, и продырявила чью-то мокрую от пота кожу, чуть пониже родинки, со скрипом вошла в натянутую мышцу шеи, разорвала продольные волокна, задела край пульсирующей артерии, выбив из нее кусок упругой стенки, и чуть не захлебнулась от фонтана крови, хлынувшего на нее. «Во че натворила! Во че натворила!» — лихорадочно думала пуля, продвигаясь дальше, к белому ограненному позвонку. Ей было и страшно, и озорно, и она вошла во вкус, ей захотелось проникнуть в самую глубь этого странного, такого раскислого и в то же время такого сложного мира, но ее силы слабели, стремительный бег замедлялся, и последнее, на что ее хватило, так это выбить шейный позвонок и порвать жилистую струнку, на которую позвонок, словно бусинка, был нанизан…

Расплескивая кровь из дырявого горла, Кудрявцев повалился на броню. Сидящий с ним рядом пулеметчик Баклуха не сразу понял, что случилось, и машинально отодвинулся, но тотчас вляпался в кровь, растекшуюся по броне, посмотрел на ладонь, тараща пропыленные глаза, толкнул Кудрявцева в скользкое от пота плечо:

— Ты че, Кудрявый? Кудрявый, ты че?

Тотчас рядом оглушительно разорвалась головная машина, подскочила, тряханула землю своим весом, башню вместе с пушкой вырвало, словно пробку от шампанского, подкинуло вверх упругим пламенем, гусеничные ленты размотались, как шнурки на ботинках у неряхи, машина встала поперек дороги и зачадила. Наводчику Тищенко, сидящему в башне, оторвало голову, и ослабевшей взрывной волной его швырнуло на броню. Перевалившись через рваный край башенного проема, он свесился, как выстиранная рубашка на бельевой веревке. Из рваной шеи толчками выплескивалась черная кровь. Издали казалось, что бойца укачало и его рвет.

Остановившаяся колонна затарахтела, во все стороны полетели пули: вверх, вправо, влево. Сороконожка забилась в конвульсиях, ощетинилась и начала испускать салют. Две гусеничные машины технического замыкания попытались проехать в голову колонны, к чадящей БМП, но застряли между скальной стеной и наливниками, помяли им бока, скрутили в бараний рог свисающие с машин металлические лесенки и подножки, но так и не пробились. Солдаты сыпались с брони на дорогу, пригибались, падали в пыль, бешено крутили головами, стреляли черт знает куда. Никто не видел, где спрятались душманы. Все кричали:

— Вон, вон! Справа! На горе! На горе!

— Уберите бээмпэ!! Столкните ее к ибене матери, а то наливники пожгут!!

— Прекратить стрельбу!! Не стрелять!! Не стрелять, пидоры вонючие!!!

— Здесь раненый!! Где доктор!? Позовите кто-нибудь доктора!!

Доктора звал Баклуха. Стоя на коленях, он пятился под прикрытие БМП и волок за собой несопротивляющегося Кудрявцева.

— Прекратить стрельбу!! — срывая горло, кричал прапорщик. Жилистый, мускулистый, загорелый, он перебегал от машины к машине и пинал ногой валяющихся в пыли солдат. Было похоже, что он проверяет, труп или еще живой. К чадящей боевой машине, перегородившей дорогу, согнувшись, бежал Ступин. Ремень от автомата волочился по пыли. На щеках высыхали капли слез и пота, от них оставалась коричневая сетка, похожая на боевой раскрас. Он издавал протяжный гортанный звук. Лейтенант был похож на сумасшедшего, убегающего от врача со шприцем. Чем ближе он был к горящей машине, тем яростней сплевывал и выкашливал: «У, блиии… у, блиии!» Близко подойти не смог, рухнул на колени и пополз, упираясь автоматным прикладом в землю. Обезглавленное тело поджаривалось, рукава куртки тлели и дымились. Лейтенант разглядел на руке убитого большой волдырь, шевелящийся от жара, и ядовито-малиновые пятна, покрытые каплями растопленного подкожного сала.

— У, бли-и-и-и-н! — выдавил Ступин и тотчас завопил что было сил: — Раскуярить!! До говна!! Разорвать!! В жопу!! Всех!! Рота… приказываю… — Вскинул автомат и стал стрелять по голому, облизанному ветрами холму беспрерывной дурной очередью. — Всех… всех… до говна… А-а-а-а-а!!!

Рота дружно поддержала трескотню Ступина, и все вокруг оглушительно затрещало, зашипело, застучало — тра-та-та-та-та! Все сразу, дружно, одновременно застучали, закричали: ну-ка, кто длиннее, кто громче??! Вот вам, вот вам, не дадим слова ответного сказать, заглушим, затрещим, так командир приказал, летите, пули, летите, густо-густо, как манная каша!

Старшина схватился за голову. Он сорвал голос, да и нога устала бить лежащих солдат. Спятил Ступин! Увидел обезглавленный труп наводчика и спятил. Куда рота палит? В пустоту! Надо замолчать, заткнуться, замереть, прислушаться и засечь, откуда ударили по колонне, где гады затаились. А этот вопль, свинцовая тошниловка во все стороны бессмысленна и опасна. Враг притаился за камнем, лежит, улыбается из-за бороды и ждет, когда у роты кончатся боеприпасы. Потом высунет трубу гранатомета, наведет прицел еще на какую-нибудь машину и снова — бздык! И гори она синим пламенем.