Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря Страница 2

— Тебе будет неинтересно.

— Откуда ты знаешь? Ведь ты же сам мне говорил, что застолье в присутствии женщины превращается в банкет. А без нее — в пьянку.

«Черт, не отвяжется!» — подумал я и произнес вслух:

…- Ладно. Наводи в квартире марафет, а я пошел в магазин.

Я выскочил из подъезда и с облегчением поднял голову вверх: с ночи шел снег. Пушистые разлапистые комочки покрывали свежим саваном изуродованную грязным асфальтом, заляпанную бензином и загаженную мусором межвременья московскую землю. В этом году зима пришла поздно.

Через два с половиной часа пришел Сергей Кондрашов. Скрывать свои чувства мой друг в последнее время разучился: на семейном фронте дела идут все хуже. Вот и сейчас, глядя на его расстроенное лицо, на которое Серега пытается надеть маску наигранного веселья, я догадываюсь: опять поругался со своей женой Людмилой.

Люду я видел всего один раз. Рослая красивая двадцатидвухлетняя блондинка. Внешне с Натальей, среднего роста брюнеткой, правда с весьма смазливой физиономией и большими голубыми глазами, она ничего общего не имеет. Но это только внешне. По внутренней же организации, подозреваю, они — родные сестры.

Для тушения семейного кризиса Сергей притащил с собой бутылку водки. Итак, с моей, купленной на талон еще в конце прошлой недели, уже две. Я делаю смотр сервировке стола. Он отображает нищету магазинов конца 91-го. Хорошо еще, что я приберег банку огурцов. Без этого трехлитрового баллона закуска на столе вовсе бы потерялась.

Буханка черного хлеба, тарелка с вареной колбасой, выложенная в вазочку банка сардин в масле и дистрофичный салатик из свежей капусты — ничто против двух бутылок водки на троих. Особенно если учесть, что Наталья водку не пьет. Она смакует специально купленную для нее бутылочку яблочного сока и с иронией посматривает на нас.

Сказать, что Наташа недолюбливает Сергея — значит, ничего не сказать. Она его терпеть не может. Я долго ломал голову над причиной этой странной ненависти — Серый ей ничего плохого не сделал. Потом понял: из чувства ревности.

Наташа Морецкая, симпатичная девятнадцатилетняя студентка плехановского института торговли, или попросту «плешка», делает все, чтобы занять в моей жизни доминирующее место. Я сопротивляюсь изо всех сил, понимая, что таким образом уменьшается процент моей личной свободы. Видимо, делаю это недостаточно активно: влияние моей пассии растет.

В последнее время она повела активное наступление на тех, кто мне мешает, по ее мнению, стать полноценным членом общества. То есть жениться на ее прелестях, перестать болтаться по кабакам и начать копить на квартиру в Москве. Объектом атаки стали мои друзья.

Их у меня немного: Вовка Грачев, Пашка Миревич — в Питере, Сергей Кондрашов — здесь в Москве. Есть еще несколько человек в других городах Союза, но я их не видел со времен службы в армии. Школьные товарищи в счет не идут. Я еще не в том возрасте, чтобы ностальгически вздыхать о тех, с кем балбесничал в отрочестве.

Серега оказался ближе всех, поэтому на нем сосредоточилась вся сила отторжения и неприятия. И тут я уперся.

…В тот июль колонна грузовиков, которую сопровождала наша рота, остановилась под Мазари — Шарифом в самый что ни на естьполдень. БМП, на которой жарило задницы наше отделение, встала у самого блок-поста. Мы ссыпались с раскаленной брони и кинулись искать хоть какое-то подобие тени.

Младший сержант Виталька Воронин, командир отделения, потряс пустой фляжкой, глянул на белесое афганское небо и скривил спекшиеся губы:

— Водички-то, йок!

Взгляд Воронина остановился на мне, тогда, в 1987 году, зеленом салабоне:

— Ну-ка, Протас, дернись на блок-пост. Попробуй хотя бы пару фляг набрать!

В ближайшей траншее «блока» я наткнулся на старшего сержанта в расстегнутом хэбэ. Старшой сидел на ящике в просторном пулеметном гнезде, над которым был натянут кусок брезента, создававший прохладу. Сержант дул из котелка компот.

— Куда прешь? — старший сержант упер ногу в выгоревшей до белизны штанине в противоположную стенку траншеи и перегородил мне дорогу.

Я объяснил.

Сержант сделал солидный глоток из котелка, смачно прожевал черносливину, выплюнул косточку, проследив взглядом за ее полетом, после чего осмотрел с ног до головы мою запыленную фигуру, определив в ней молодого солдата, и изрек:

— Самим мало! Топай, «слон», отсюда. Нечего здесь лазить.

В другой раз я бы выругался в душе и предпочел не связываться со «стариком» да еще на чужой территории. Но в ушах еще стоял оглушительный грохот «духовского» ДШК и залп «шайтан — трубы», которыми нас окатили на рассвете при выходе из «зеленой зоны». Я рванул с плеча автомат.

— Ты чо?! — вытаращил глаза жлоб и влип в стену, — ты чо, контуженный?!!

Про пулемет, стоявший тут же под рукой, он даже не вспомнил.

— Завалю, гнида… — чужим, металлическим голосом проговорил я.

— Серый!!! — пронзительно заблажил жлоб куда-то мне за спину.

Я сжал зубы и приготовился ткнуть стволом этой суке куда-нибудь под ребра. Штука это достаточно болезненная — знаю по своему личному опыту.

Сержант уловил мое движение и, судорожно двигая кадыком (компот у него там застрял, что ли?), крикнул:

— Серый! Налей баче компота!

— Пожалуйста, — прозвучал спокойный голос с акающим акцентом. Я понял, что его обладатель стоял где-то поблизости самого начала конфликта. Стоял и не собирался вмешиваться. — Давай фляжки, бача.

В небольшой палатке, где размещалась кухня блок-поста, Сергей, плотный парень одного со мной призыва, кроме компота, набил мне полные карманы сухофруктов, приговаривая:

— От жажды это здорово помогает, кисленькое…

А на прощание добавил:

— Будешь в наших краях — заходи вгости. Угощу, чем Бог пошлет, — хмыкнул, — Знатно ты Федю шуганул. У нас его никто не любит. Определение точное: гнида.

Так я познакомился с Сергеем Кондрашовым.

Вернувшись из армии весной 1989 года, я восстановился на дневном отделении второго курса универа. Тут же, в Москве, устроился на работу. До этого, поболтавшись пару месяцев у себя на родине, понял: ничто не связывает меня с городом детства. Афган обрезал все.

Осев в Москве, первым делом нашел Серегу. Он был единственным человеком, которого я хорошо знал в этом суматошном городе. Наташа появилась гораздо позже — после парочки откровенных шмар… Лучше бы продолжал общаться со шмарами: по крайней мере, с теми все было просто.

…Черт возьми, нельзя брать сразу такой темп. От первой бутылки почти ничего не осталось, а ведь только третий тост провозгласили. Третий тост — за погибших в Афгане. После него Серегу несет: он начинает бомбить собеседников воспоминаниями.

По предыдущим пьянкам я эти рассказы знаю наизусть, поэтому слушаю в треть уха. Сейчас меня больше волнует горячее бедро Наташки. Оно прожигает меня насквозь, но я все же нахожу в себе силы удивиться феномену мужской природы. Классическая фраза «по последней, а потом по бабам» работает безукоризненно.

Вот и сейчас я проклинаю свое чувство солидарности, серегин нескончаемый роман «Былое и думы», и мечтаю только об одном: что мы с Наташкой будем устраивать в постели, когда Сергей наконец вырубится. (В отличие от проблем дневного общения в постели с ней совсем не скучно).

Что касается Сереги, то другим способом заставить его замолчать просто невозможно. Поэтому наливаю по четвертой под широко известный в военных кругах тост «Чтоб за нас третий не пили».

Наливаю Сереге побольше, себе — поменьше (меня еще ждут подвиги на ниве любви), не прерывая «высоконравственных» размышлений, каким способом буду раздевать Наташу в этот раз. Кондрашов выпивает водку и продолжает повествование. Ну, ничего, я терпеливый — у нас еще бутылка есть.

На секунду отвлекаюсь от нарисованных воображением живописных картин, до которых всевозможным эммануэлям как до Луны, и обнаруживаю, что от Наташи мне принадлежит только бедро. Навалившись грудью (великолепной, скажем прямо, грудью) на стол, она самым внимательным образом слушает моего друга.

Что ни говори, рассказывать о войне он умеет. Мне бы так, да не сподобил Господь. Пробовал по серегиному сценарию — сначала вроде бы неплохо получалось: в глазах юношей, надежд от жизни питающих, которые подбивали меня на воспоминания, появлялось восторженное выражение. У милых, симпатичных, начитанных студенточек это выражение имело место с оттенком сострадания. Последнее, как известно, на нашей русской почве является предшественником любви. Любви восторженной, в которой реальному объекту этого чувства места не находится. Ибо он должен соответствовать идеалу, созревшему в девичьих мозгах.

Поэтому вскоре после начала таких «мемуарных» бесед подключался мой вечный бес противоречия: я начинал ерничать и гуще клал краски на холст картины героических деяний бравых ребятушек. Начинал рассказывать про стертые в кровь пальцы в пропотевшей кирзе, развороченные осколками итальянской мины солдатские кишки, про санчасти со стойким запахом хлорки, лизола и дизентерии. А также с упоением вещал о вечном солдатском желании хлебнуть под вечерок шаропу. Да так, чтобы офицер не застукал.