Сборник - «Лимонка» в войну Страница 2

– Мы на земле стоим, смотрим и говорим, ах, какие нащи горы високий, красивий создал Аллах, вот они там ангелы Аллаха на верщинах сидят, за нами контролируют. А Аллах выше гор, он смотрит на них и думает, это сухое говно, кизяк, а нас он вообще не видит и не слишит. Мы для него – блоха. Тебе, брат, как блоха живёт, интересно, да? А Аллах, Ему, вообще, насрать на меня, на тебя! А? Ты же не спищ, брат! Почему со мной не говоришь?

Я стараюсь делать вид, что сплю, и всё крепче наматываю ремень своей сумки на кулак. И нервничаю, наверное, не меньше, чем сосед. Там, на дне сумки, в коробках из-под видеокассет лежат 14 тысяч долларов и столько же в рублях. Деньги в Афганистан для Дятла, и боевые для тех, кто в Душанбе. Три часа назад при посадке в Домодедове они едва не стали добычей толсторожего, очкастого таможенного начальника. Он мгновенно меня вычислил, как только я вступил в зону контроля, и попытался нахрапом конфисковать всё. Скорее всего, он просто делал вид, но вид этот был очень грозным, и я поначалу даже всерьёз поверил, что срок за контрабанду валюты у меня уже есть. Трудные переговоры в таможенной «подсобке», переходящие на мат при упоминании некоторых очень важных фамилий (Кисель, Кисель, не пугай, ебал я твоего Киселя!), жалобный рассказ о тяжёлой судьбе товарищей (я, к слову, их пока и в глаза-то не видывал), оставшихся без денег в лапах у Талибана, призывы к гражданской совести (а она у этой алчной твари отсутствует, надо сказать, напрочь), обоюдные поглядывания на часы, до вылета 30, 20, 15… оставленный впопыхах заграничный паспорт, и вот, о, чудо! я, полегчавший только на триста грин, лечу по коридорам, за тридцать семь секунд покупаю в дьюти-фри две литровые бутылки «Чивас-Регал», пять блоков «Винстона» и самым последним вскакиваю в самолёт на Худжанд.

«Я очень добрый, а ты наглый, как и всё ваше херово племя, – сказал на прощание таможенник. – Но чурки тебя, парень, обязательно выпотрошат. Если не в Худжанде, то в Душанбе обязательно. Береги себя, много там шайтанов, с нежностью обо мне вспомнишь». Ага, «счастливого полёта»! Мы с ним договорились всего на один процент от суммы, хотя он просил пять! Успех! Но как же эти бляди из бухгалтерии и Гриша не понимают, что деньги так возить нельзя! Что значит, все возят?! Да, кстати, уже в гармошке трапа меня догнали две запыхавшиеся девки в униформе погранвойск и отобрали жестянку фирменного зипповского бензина. Не успели изъять, так быстро я бежал через их рентгеновский ящик и досмотр. Обещали вернуть на обратном пути и даже дали расписку. Извините, не положено, у нас тут борьба с террором. Из-за них я чуть было совсем не опоздал, пришлось тарабанить в дверь самолёта. А может быть, и лучше было бы, если б опоздал?

– Брат, ты один здесь на весь самолёт белый человек, а вокруг все черножопый, так думаешь? Абдулло черножопый? Я тебе говорю точно, брат, полсамолёта моджахеды, исламиты, полсамолёта рахмоновские бандиты, а Абдулло не исламит, и не бандит. Я их не боюсь, я тебе всё расскажу, – сосед почти упёрся носом в моё ухо и стал быстро и громко шептать, шаря взглядом по салону. – Я и мой брат тоже к моджахедам ходил в горы. Дядя мой матери сказал, пусть Абдулло пойдёт в горы Коран изучать, всё равно работы в Ленинабаде нет, исламиты праведный люди, кормят, плохо не делают. Весь лето там бил, автомата стрелял, мины-хуины ставить учили двое, афганцы. Целий день – стреляй – молитвы, стреляй – Коран, араб нас учил по-арабски, мне нравилось, а потом раз ночью пришёл главный, таджик, сказал, надо экзамен сдавать, всех вас, молодых, будем иметь во имя Аллаха, а вы чтобы подчинялись, так угодно Аллаху. В задницу трахать, понимаешь? Смешно тебе? Разве так в Коране сказано, я спросил. Мне поломал таджик челюсть, вот шрам, я еле убежал, скрывался в Москве, а брат остался, не знаю, что с ним. Они все моджахед друг друга, во имя Аллаха, в зад имеют. А у меня девушка свой, познакомлю. Ты, брат, корреспондент, да? Деньги в Афганистан везёшь? Я Домодедово ящика сидел, слушал, как ты с очкастым рулил. Э-э-э, как не страшно? Жизнь там три копейка стоит, убьют тебя, один поедищ. Слущий, брат, я тебе помогу, кое-кто знаю там…

«Твою мать! Псих». Я больно оттолкнул таджика головой и, поставив ему сумку на ноги, выглянул в иллюминатор. «Ох, ты! Какая красота! Тяжёлое, остывшее медное солнце быстро садится, нет, почти падает в бирюзу. Внизу, меж складок бесконечных, до самого горизонта, гор на глазах набухают густые сиренево-чёрные тени, а вершины и хребты, как бумажные фонари, светятся, будто изнутри, алым огнём. Велики дела твои, Аллах!» Но, блин, недоёбанный сосед в чём-то прав. При всей этой рериховской вечере горы сверху очень похожи на кучи сухого дерьма, правда, исполинские такие кучи. Одна на другой, одна на другой. Ряды, ряды, ряды, и как-то нехорошо от этого на душе! Может быть, просто чужое, может, просто я боюсь туда… Скоро становится совсем темно, слева появляется и явно растёт жёлтый, сморщенный и какой-то зловещий сфинктер Луны, в маленький динамик сверху наигрывает заунывная и тревожная мелодия… Нелепая, дикая мысль сама собой начинает шевелиться в голове. Вот, сейчас выйдет Зейнаб с зелёным шарфиком на шее и объявит: «Уважаемые пассажиры! Пристегните ремни… избавьтесь от колющих и режущих… головы на колени… через пять минут наш самолёт влетит в жопу мира!» Тьфу! Мерзость, детсад… Стюардесса, действительно, вышла, но говорила она что-то непонятное, судя по всему, на фарси.

Под ложечкой неприятно сосёт от того, что я, действительно, лечу в эту таджикско-афганскую «жопу», лечу в страшную неизвестность, вонючую, липкую, и туда не хочу… потому что чую, лечу я на погибель, потому, что от «Афганистон» мне наверняка уже не отмазаться… будь неладен, ты, херов бен Ладен, Гриша и вся Шестая Вещательная Корпорация… О-о-о-о! Самолёт и в самом деле с воем начинает вкручиваться во что-то, что явно поплотнее неба. Мой сосед Абдулло зеленеет, по лицу ручьями стекает пот, он закрыл глаза и страстно шепчет то ли ругательства, то ли молитву… Чтобы как-то отвлечься от пугающих рывков и содроганий лайнера, впервые за три с половиной часа внимательно разглядываю этого странного человека. Ему на вид лет двадцать пять, на удивление – лицо благородное, породистое, одежда вся мятая, но очень качественная, европейская, и пахнет от него не азиатским козлищем, как от всех его соплеменников вокруг, а самым что ни на есть моим «Жак Фат». Может, уже спиздил? Нет, на месте. Мне даже уже кажется, что он куда умнее, чем стремится выглядеть. И что-то ему очень нужно именно от меня. И, уж точно, не ограбить. В самом начале полёта кресло слева было свободно, очевидно, он подсел, когда я спал. Спрятаться за меня думает, что ли? Или что-нибудь перенести. Очень странный тип. Таджик, подтверждая мои предположения, неожиданно, дрожа как в лихорадке, обратился ко мне на хорошем русском, почти без акцента. Нет, он просто взмолился, глядя в глаза и больно вцепившись мне в руку:

– Слушай, корреспондент, деньги везёшь, тебя же будут встречать на поле, скажи, что я твой переводчик, что ты меня нанял в Москве. Я в ящике был, в Домодедове перепутали, не на тот рейс погрузили. Помоги! Невесту хочу увезти отсюда. Её убьют, меня убьют. Скажи, скажи, кто, кто тебя встречает? Кого там знаешь?

– Абдусалома.

При упоминании этого имени парень отшатывается от меня. И, сложившись пополам, как от сильного удара в живот, замолкает до самой посадки. Связи, как я и думал, нет, телефон пишет: «Ошибка! Ошибка! Ошибка!». Почти сорок минут не подают трап. Сосед, очнувшись, что-то пишет на обрывке бумаги и незаметно вкладывает его мне в руку. «Записка, телефон с обратной стороны. Спрячь. Прошу, доедешь в Душанбе, слева направо набери и расскажи, что видел. Записку передай. Пожалуйста, прошу». Я последним иду к выходу, он сидит один в уже пустом салоне и отрешённо смотрит в иллюминатор.

У трапа – из темноты – кривые рожи стражников. Их много, и они тут же, с гиканьем, почти как баранов, дубинками начинают гнать толпу пассажиров к тёмному зданию порта. До него с километр, и там лают собаки. На бегу я пытаюсь объяснить кому-то из погонщиков, что мне нужен Абдусалом. Е-е-е? Абдусалом! Е-е-е? С третьей попытки мне разрешают остановиться. И, пока стражник вопит что-то в рацию, которая отвечает ему страшным треском, я, отдышавшись, закуриваю, оборачиваюсь назад и вижу, как на ярко освещённом пятаке у переднего колеса самолёта люди в камуфляже с автоматами запинывают и забивают прикладами какого-то гражданского, а он истошно кричит, причём на русском, что-то про невесту и Аллаха. Отсюда уже не слышно, что именно, ясно, что для меня. Прощай, Абдулло! Хрен его знает, кто ты такой, но спасибо тебе за предупреждение, задницу свою постараюсь беречь. Теперь-то я точно знаю, куда я попал! Я в Азии!

Абдусалом восседал, а вокруг кипел шмон. Стражники, раздавая пинки и зуботычины пассажирам, с грохотом вываливали на длинные столы содержимое их больших клетчатых баулов и, с криками, подолгу в нём рылись. Искали непонятно что, но, судя по стонам и причитаниям жертв, находили заныканные деньги и тут же их изымали. Нет, у Абдусалома не было трона, он статно восседал на одном из старых аэрофлотовских диванов, что были выставлены полукругом посреди огромного плохо освещённого главного зала аэропорта, лицом к происходящему. Я сразу понял, что именно этот сорокалетний подтянутый красавец-перс в переливающемся тёмно-синем костюме и хорошем итальянском галстуке, с орлиным профилем, полуопущенными веками и снисходительной золотой полуулыбкой и есть нужный мне начальник худжандской таможни Абдусалом. Он был здесь главный. По обе стороны от него, расставив ноги и заложив руки за спину, стояли два седых круглолицых помощника-таджика в толстых серых спецназовских бушлатах с капюшонами. Без погон, но у каждого на лбу написано: «Сделано в КГБ СССР. Капитан». Время от времени некий согнутый прихлебало выпрыгивал откуда-то из-под начальственного дивана и наливал Абдусалому треть пиалы чаю из пузатого фарфорового чайника, стоявшего подле на низеньком дастарханчике. Величественный начальник таможни отпивал глоток с закрытыми глазами и молча совершал едва уловимое движение каким-нибудь одним из своих, сплошь унизанных перстнями, пальцев рук. Каждое из этих движений имело свой особый, чёткий смысл. И от того, какой рукой и каким пальцем двигал Абдусалом, зависело, в какой части зала и у какого таможенного стола шум и вопли усилятся. По такой же распальцовке стражники выделяли неких людей из толпы ждущих «досмотра» пассажиров и подводили их к Абдусалому. С иными он и оба его помощника даже расшаркивались по-восточному и дружески обнимались, но почти все из этих избежавших шмона «избранных», перед тем как выйти за стеклянные двери на волю, заискивающе улыбаясь, выкладывали на столик перед Абдусаломом какие-то вытянутые картонные коробочки. Уже потом я с удивлением обнаружил, что это были куклы «Барби», не меньше десятка. Ждать пришлось минут двадцать. Два цепких рябых азиатских мента в форме, непонятной народности (скорее узбеки или вообще киргизы, чем таджики), держали под локти меня, а третий, в гражданском, – мою сумку. Им очень хотелось врезать мне по почкам – я закурил на лётном поле, отказался отдать им паспорт, кроме того, они уже наверняка знали, что лежит в сумке. И только слово «Абдусалом», которое я, как заклинание, повторял ежеминутно, удерживало их от немедленной расправы.