Гарри Тюрк - Час мёртвых глаз Страница 2

Потом он так же медленно отодвинул рукав камуфляжного комбинезона и посмотрел на часы. Циферблат светился бледно-зеленым сетом. Секундная стрелка скользила от цифры к цифре. Ей предстоит еще десять раз обежать вокруг циферблата, думал Биндиг, тогда наступит время. Тогда я должен быть впереди у моста, там, где стоит последний куст. И после того, как стрелка десять раз пройдет свой путь, я буду там, и тогда один часовой будет идти с середины моста до куста. Он повернется только в двух или трех метрах от меня, чтобы пойти назад к середине моста, где он встречается со вторым часовым, проделывающим такой же путь, но с другой стороны. И там, в таком же кусте, сидит Цадо и ждет его. Сегодня ночью неплохо. Это почти легче, чем когда это было другими ночами. Он поднял нож, который положил на землю перед собой. Это был обыкновенный складной нож парашютистов, с широкой деревянной рукояткой и тонким, несколько смазанным жиром лезвием. Биндиг хорошо заточил его на обеих сторонах, очень остро и без малейшей зазубрины. Это было его оружие на эту ночь. Пистолет находился в потайном кармане комбинезона.

Еще десять кругов по циферблату, думал он. И Цадо лежит с другой стороны моста. Артист. Мужчина с носом хищной птицы и шрамом на лбу, после драки в Гамбурге. Он представлял себе, как тот другой лежал там, и так же ожидал с нетерпением в засаде, как он. Цадо, думал он, бывший артист. Его звали Цадоровски, но никто не называл его так. Они называли его Цадо, и он был в роте с самого начала. На четыре года дольше, чем сам Биндиг. Он воевал на Крите и в Сицилии. Он был стреляным воробьем, и он работал в варьете метателем ножей и наземным акробатом. Биндиг думал о нем, пока медленно готовился к тому, чтобы проползти последние метры до крайнего куста. Он думал об артисте Цадо, который бросил выпускные экзамены в школе ради своего любимого занятия с ножами и непреодолимого обаяния, которое оказывали на него театральные подмостки. Он представлял себе, как Цадо теперь так же, как и он, с ножом в руке, подползал все ближе к часовому, и он знал, что Цадо убьет русского умело и осмотрительно, беззвучно и надежно.

Мост был перекинут через русло реки, протекавшей в глубокой впадине в земле. Это была очень тонкая река, но выемка на земле была очень глубока, и вследствие этого мост почти походил на виадук. Рельсовые пути слабо проблескивали в звездном свете. Биндиг видел, как часовые шли с концов моста к середине, где они встречались, обменивались парой слов и поворачивались, чтобы снова патрулировать до конца моста. Они шли, закутанные в шинели, с винтовкой на спине. Это были маленькие, черные фигуры с меховыми шапками. Издалека выглядело, как будто бы они бродили на невидимом пути, который пробегал сквозь небо мимо звезд.

Солдат с другой стороны моста уже подползал к часовому. Он приближался с навыком своей многолетней солдатской службы к пятну под деревом, стоявшего в голове моста. Он дал часовому дойти до середины моста и снова возвращаться. Каждый раз, когда часовой поворачивался к нему спиной, он подползал еще дальше вперед. Пока не добрался до дерева, за стволом которого он присел на корточки. Он наблюдал, что часовой каждый раз обходил вокруг дерева, когда снова совершал свой обход. На следующий раз, подумал Цадо. Сколько людей мне еще придется убить, собственно, прежде чем я снова смогу метать свои ножи? Он слышал, как один часовой говорит с другим. Он еще совсем молодой парень, думал он. У него снова будет то проклинающее, испуганное детское лицо, когда он умрет. Скоро я больше не могу видеть никаких мертвецов и никаких умирающих. Я вижу их каждой ночью. Если я лежу у одной из этих толстоногих деревенских проституток, я вижу трупы, и тогда девушка хихикает и грызет мой шоколад, так как она знает, что я ничего не буду говорить, и ничего не буду делать целый час. Это отвращение. Но не только отвращение. Это гораздо хуже. Нельзя так часто думать об этом. Больше нет выбора. Из движущегося поезда нельзя выпрыгнуть. При этом можно сломать себе шею. Нужно доехать со всеми до конечной станции. И до этой конечной станции ведет чертовски крутая дорога. Вот подходит часовой. Так выглядит человек, который умрет в следующую минуту. И я должен убить его уже только потому, что на другой стороне моста сидит Биндиг, и если я не убью его, то он убьет Биндига, а Биндига я не могу бросить на произвол судьбы, потому что он единственный человек, который знает, что меня мучат лица трупов, и так как он молчит и я знаю, что с ним происходит то же самое. Он еще раз сравнивал положение стрелки часов со временем, которое он внушил Биндигу. Это правильно, думал он. Он взял нож и привел свое тело в положение, похожее на натянутую пружину. Он был очень спокоен и больше не двигал даже веками, пока не услышал шаг часового. Потом он услышал, как тот, тихо напевая себе под нос, подходил к дереву.

Биндиг сидел за кустом и рассматривал землю перед своим укрытием. Он замерз, но это была поросшая травой земля, на которой не лежало никаких сухих веток, листьев, ничего. Когда часовые встретились на середине моста, Биндиг посмотрел на часы. Из десяти оборотов секундной стрелки оставался еще один. Часы были надежны. Это были большие специальные часы с секундомером. Биндиг прикрыл ладонью чистое лезвие ножа. Часовой медленно приближался. Это был коренастый мужчина, смело сдвинувший свою меховую шапку влево. У него не было ничего кроме винтовки с примкнутым штыком. Они всегда оставляют своих часовых с винтовкой, думал Биндиг. Всегда у них эта длинная винтовка с квадратным штыком. Пистолет-пулемет лучше. Короткое оружие вообще лучше. Что он сделает с той винтовкой? С ней он слишком медленен

Он смотрел ему прямо в лицо, на широкое, грубоватое лицо с веселым курносым носом. Цадо и я, думал Биндиг, пока часовой приближался к нему, они подготовили нас специально для этого. Как старшего официанта к подрывному делу. Мы – отряд специалистов. Специалистов по убийству и разрушению. Привыкнем ли мы когда-нибудь к тому, когда этого больше не будет? Когда-то, когда все закончится?

Часовой тихо кашлянул. Он спрятал руки в карманах шинели. Биндиг видел, что у часового портупея поверх шинели. Это хорошо, думал он. Если у них портупея под шинелью, то нет уверенности, что справишься с ними ножом. Их ремни из очень толстой кожи. Часовой остановился в нескольких шагах от куста и повернулся. Он постучал сапогом о сапог и пошел назад своей дорогой. Биндиг поднялся, стараясь не создавать шум. Он быстро сделал один шаг за куст, потом еще один и еще один. Он не бежал, он быстро шел, большими шагами, беззвучно на толстых резиновых подошвах, пока не оказался за спиной часового. Он не прыгнул на него. Он положил ему левую руку вокруг шеи и нанес удар правой. Это был самый быстрый, самый уверенный и самый тихий вид убийства, который он выучил. Нож разорвал часовому почку, и мужчина с хрипением от удушья опустился на землю. Биндиг ловко его перехватил, а потом так же умело снял у него с плеча винтовку. Он стянул с мертвеца толстую, серо-коричневую шинель и накинул ее на себя. Она была ему немного великовата, но теперь это не имело значения. Несколькими быстрыми упругими шагами он пообедал назад к месту, где лежала его каска. Он взял ее и подвесил ее к чужой портупее над шинелью. Потом он натянул меховую шапку мертвого часового и закинул за плечо его винтовку.

С моста был хороший вид на окрестности. Но нигде не было видно ни одного луча света, кроме тонкой полосы, падавшей из окна будки путевого обходчика, находившейся в нескольких сотнях метров за мостом у железнодорожной насыпи. Там спали остальные солдаты караульной команды. Биндиг двинулся к середине моста не быстрее и не медленнее, чем это делал часовой. Когда он сделал первые шаги, то увидел, как с другой стороны приближается Цадо. Он узнал его сразу по походке. У Цадо была походка наемного партнера для танцев. Ее ни с чем не спутаешь Шинель другого часового подходила ему хорошо. Только меховая шапка казалась для него слишком большой. Они оба узнали друг друга, так как они оба теперь несли винтовки стволом вниз; когда они удостоверились, что стволы винтовок смотрели вниз, они быстро пошли навстречу друг другу. Они встретились на середине моста, где оба часовых всегда встретились.

- Парень, - медленно сказал Цадо, - в сорок лет они поместят нас в сумасшедший дом, если это еще долго продлится так. Этого ни один человек не перенесет.

Биндиг ничего не ответил. Он смотрел туда, где должен был лежать унтер-офицер с другими, и при этом он поднял руку. Внизу в кустах, по ту сторону железнодорожной линии, сверкнула на долю секунды светлая точка карманного фонаря. - В порядке, - сказал Цадо, - пошли...

Пройдя по шпалам железнодорожных путей, они сошли с моста и приблизились к убежищу других.

- Иногда, - тихо сказал Цадо, - иногда я боюсь, что я просто встану в такое мгновение и скажу такому часовому: Я здесь! Он опустил голову, и меховая шапка съехала ему на лоб. Он сердито отодвинул ее назад. Биндиг ничего не отвечал. - Но это как раз бессмысленно, сказал Цадо, - я это знаю. Это бессмысленно; с этим не справишься. Он с опущенной головой шел дальше рядом с Биндигом. Он прикусил губу и ничего не говорил. Не было смысла что-то говорить. Все это никак нельзя было изменить. Было так, как говорил Цадо. Нельзя было думать об этом, и нужно было ждать конца. Они были солдатами, и должны были делать то, что им приказывали. Эти операции за линией фронта совсем не были приятны. Но выбор был невелик, и людям, которые сидели в стрелковых ячейках и ждали Т-34, было ничуть не лучше. За один год, который Биндиг провел в роте, он выучил, что значит быть солдатом фюрера. Считалось, что в пределах рода человеческого получаешь свое особенное, подчиненное место. Что не нужно размышлять над своими действиями, а также не стоит думать о будущем и прошлом. Если научишься справляться с этим, то все будет в порядке. Но окончательно справиться с этим было трудно. Бывали мгновения, когда ты готов был сделать то, что как раз говорил Цадо. Но тогда наружу поднимался страх. Неизвестность. И если было спокойствие и навязывались мысли, тогда сразу становишься жалкой кучкой, смесью мужества и страха, уверенности и недоверия, потерянных иллюзий и жалкой беспомощности. Становишься бесхребетным пучком костей, мышц и сухожилий перед холодным калейдоскопом мертвых глаз, принадлежавших убитым вражеским солдатам.