Владимир Осинин - Полк прорыва Страница 2

Колонна далеко впереди. Глотюк не зря поставил нас замыкающими, — видимо, знал, что колымага на подъемах отстает, да и мишень такая — приманивает!

И опять подъем. Мне уже надоело бегать. Сажусь в кабину. Ну и техника! Душа из нее вон, пусть тянет! Подожгли бы скорее. Но она как завороженная, эта колымага, кузов изрешечен, но не горит. Мотор уже не звенит, а пищит. Шофер просит меня свернуть для него папироску. Сворачиваю, прикуриваю и подаю.

— Тебя как звать?

— Гвардии рядовой Чернов. Дима. Из Горловки.

Появились самолеты.

Трри-трри…

Звук такой, будто над твоей головой рвут портянки. Это немецкие скорострельные пушки.

Гух!

На обочине дороги вырастает черный куст. Колымага проносится мимо него. Я только теперь замечаю, что впереди горят какие-то машины и «мессеры» крутят в небе чертово колесо. Бьют наши автоматические зенитки: тяв-тяв-тяв!

…У переправы колонна остановилась. Речушка мелкая, но берега болотистые, а мост разбомблен. Машины застряли в трясине, некоторые горят. Солдаты бросают на них землю, льют воду.

Начальник штаба машет нам рукой издали: не подъезжайте, мол, близко, сверните в сторону. Мы заезжаем под сосны. Дима выходит из кабины, осматривает колымагу, толкает сапогом колеса:

— Огнеупорная!

На ней пробоин стало еще больше. А не загорелась.

— Везучая, — говорю я.

— Ее ожидает свое — прямое попадание бомбы! — смеется Дима.

Я несколько дней не расставался с колымагой. Корпус все время в движении: путаем карты противнику. То появимся на границе Смоленщины и Белоруссии, у самого переднего края, то опять отойдем в тыл. Но где-то должны нанести удар.

Мне надоело быть в роли пассажира, я сказал начальнику штаба, что ухожу в роту.

— Сбега́ешь? А ведь все равно ко мне вернешься. Кто будет писать приказ о твоем назначении? Начальник штаба. А у него память хорошая.

Он шутит, но все действительно будет так, как он говорит. Сколько бы я, строевой офицер, ни находился в подчинении у замполита майора Нефедова, а вернусь к Глотюку.

— Не хочется мне без дела быть, товарищ гвардии майор.

— Хорошо. Пойдешь сегодня дежурным по штабу.

Но я и так давно уже превратился в постоянного дежурного. Вечно на побегушках. «Михалев, позови того. Михалев, отнеси это». И я все делал не за страх, а за совесть. Начальник штаба оценил мое усердие.

— Не горюй, Михалев, получишь танковый взвод в первую очередь. Как только кто-нибудь из взводных выйдет из строя.

4

В полночь мы въехали во двор с какими-то полуразрушенными строениями, похожими на замок. За высокой кирпичной стеной стояли серые здания с чернеющими проломами окон. Дождь холодный и крупный, ветер порывистый. В такую пору заберешься, бывало, в танк и похрапываешь. А тут не знаешь, где пристроиться.

За стенкой кричит Дима, зовет меня.

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Идите сюда. Такие апартаменты отыскал, что ахнете! Мне не верится.

Он ведет меня вдоль крепостной стены. Мы оказываемся у других ворот, более узких, потом по каким-то скользким ступеням спускаемся вниз. Дима зажигает «катюшу» — гильзу от сорокапятки — и поднимает над головой, как факел. Сводчатый потолок, сухой пол. И даже нары из досок. Окно перечеркнуто крест-накрест железными прутьями.

— Отдохнем наконец по-королевски! — говорит Дима. — Немного далековато от своих, но услышим, если моторы загудят.

Чтобы не дуло, вход занавесили плащ-палаткой и легли.

— Чернов! — зовет во дворе Глотюк. — Чернов, ко мне!

Дима схватил автомат и побежал, я направился следом.

— Уже дрыхли, значит? — беззлобно говорит Глотюк. — А капониры для машин кто за вас рыть будет? Пушкин?

— Команды не было, товарищ гвардии майор, — отвечаю я.

— Привыкли только по команде. Чтоб капониры были отрыты сейчас же, и по всем правилам. А завтра утром и для себя щели отроете. Ясно?

— Ясно.

Мы идем под сосны, роем до утра и весь день. Только к вечеру вернулись в свои «апартаменты». Сбросили грязные сапоги и развалились на нарах. Болели не только руки, но и шея, и затылок, и мышцы живота. Отвык я в госпитале от большой физической нагрузки. А раньше ведь рыл капониры не такие — для танка, и ничего. Утомлялся, конечно, но не так.

Чернов тут же стал посапывать, шевелить губами, пытался что-то произнести, но не издал ни единого членораздельного звука.

Мы с ним как-то сразу привязались друг к другу. Из-за колымаги.

Чернов приносил еду на двоих, мыл мой котелок, бегал на кухню за кипятком для бритья — добровольно стал вроде ординарца. И когда я предложил все делать по очереди, он обиделся:

— Неужели вы и в экипаже сами ходили бы за обедом? Я еще тоже не забыл обычай танковый.

На лице у него полное миролюбие и детская доверчивость.

5

Третьи сутки льет дождь. Самолеты противника оставили нас в покое. Мы успели отоспаться, отдохнули. Даже Глотюк подобрел. Суровый взгляд его остался прежним, но говорил он с улыбкой, пробовал шутить и не придирался, по всем ли правилам мы отрыли себе щели. Все равно их залило водой.

А Дима Чернов покоя не знает. Он не может сидеть без дела. Отыскал где-то бочку, закатил ее в угол, под лестницу, греет воду. Решил постирать белье, свое, а заодно и мое. Печет в золе картошку. Она у него получается как пышка. Губы у нас черные.

Вечером мы помылись, попили чаю и снова повалились на нары. Не спалось. Вечер показался длинным-длинным.

Часов в десять Чернова вызвали, заступил на пост. Уходя, он не погасил «катюшу», она сильно коптила. В окошко проникал ветер, пламя от фитиля раскачивалось. Вдруг мне показалось, что поблизости кто-то ходит. Я прислушался к шуму ветра и дождя и ясно различил чье-то всхлипывание — плакала женщина.

Набросив на плечи свою черную прорезиненную танковую куртку, выхожу из подвала. Темно, ничего не видно. Немного постоял, присмотрелся, кое-что начинаю различать. У сосны, прикрываясь от ветра, стоит девушка, в сапогах и гимнастерке, без шинели.

— Что с вами?

Она не отвечает. Вся промокла. От нее пахнуло спиртным перегаром, и я сказал, видимо, резко:

— Кто вы такая? Почему оказались здесь? Заблудились?

— Да, заблудилась.

Лет ей было не больше двадцати, волосы гладко причесаны, хотя обычно все женщины в армии, особенно на фронте, стриглись коротко и делали завивку.

Ничего не спрашивает.

Я набросил на нее свою куртку:

— Запахнитесь получше.

— Спасибо.

— Может, все же зайдете к нам, согреетесь?

— Нет, никуда я не пойду. Хватит с меня того, что я уже побывала в одном месте.

— Дело ваше. Тогда скажите, куда вас проводить?

— Провожать не нужно. — Она поежилась. — Как я замерзла! И голова кружится… Никогда со мной такого не бывало. Если бы моя мама знала…

Из окошка пробивался перечеркнутый железным крестом сноп света.

— Идемте. Не бойтесь.

Ступеньки были грязные, глина чавкала под ногами, разъезжалась. Я вел ее, придерживая под руку: легко можно было поскользнуться и упасть.

Она остановилась у порога:

— Как у вас тут тепло! И уютно. А где печка?

— Печки нет. По-курному. Это вам с улицы показалось, что тепло. Может, «катюша» немного обогревает.

— Как же она коптит!

— Сейчас я поправлю. Садитесь, пожалуйста. Прямо на нары.

— Спасибо. — Она сощурила свои омытые слезами глаза, стала рассматривать меня. Я рассматривал ее. Помада на губах размазана. Лоб высокий, открытый. Гимнастерка новая, точно по плечам.

— Как вас звать?

— Это так важно? — улыбнулась она.

— Неважно, конечно. Но все же…

— Может, через минуту и вы целоваться полезете?

— Может быть.

— Извините. И не обижайтесь. Все вы, фронтовики, такие. И не только фронтовики…

Она говорила какие-то обидные слова, слишком грубые, но мне от них становилось приятнее. Я теперь догадывался, что произошло. Вернее, понимал, что ничего не произошло. Видимо, и не могло произойти с нею.

Она заметила, что я обрадовался и не стал смотреть на нее с укором.

— А как вас звать?

— Василий.

— Я почему-то так и подумала… А я — Марина. Этого достаточно?

— Не знаю. Я вас не допрашиваю. Вы из каких краев?

— Ленинградка. Но не из самого города, а из пригорода.

— Родители и сейчас там?

— Да, мама оставалась там. Боюсь, что она погибла.

Куртка моя ее мало согревала, Марина опять поеживается.

— Хотите, я костер разведу?

— Делайте что угодно, только я, видимо, все равно не согреюсь.

Костер пришлось разводить прямо на полу. Дымновато, но греет. Дым горький, режет глаза, у Марины катятся слезы, она вытирает их платком. Какие-то запахи, сирени или ландышей, распространились по «апартаментам». Но вот костерок разгорелся, дыму стало меньше.