Михаил Керченко - У шоссейной дороги Страница 2

Какому шведу? Какой город? Какой сосед? Я понятия не имел. Но мне нравились эти строки, и я частенько твердил их в минуты благих помыслов.

В учхозе я начал вводить новшества, увлекся опытными работами. Передо мной, я полагал, открывались двери в мир науки, двери, о которых бредил еще за школьной партой. И «забил фонтан»… Жизнь казалась большим праздником. Я был счастлив, доволен судьбой и очень самоуверен. Голова кружилась в предчувствии успехов. Марине написал, что все идет по намеченному нами плану.

А вскоре случилось это, и я оказался выбитым из седла…

Накануне вечером ездил в город, доставал трубы для новой теплицы, как водится, обмыл их. Рано утром следовало отправить студентов на практику. Было прохладно. Шумливые девушки и ребята забрались в кузов машины и в ожидании шофера (он завтракал в столовой) поругивали учхозовские порядки. Увидев меня, они подняли гвалт:

— Иван Петрович, сколько можно ждать? Мы застыли. Дрожим…

— Давно ли был нашим парнем! И вот уже зазнался! Разговаривать не хочет.

— Персона! У него дела поважнее наших.

Это задело мое самолюбие. Я подошел к машине: «Мальчики, не волнуйтесь». Пригласил из кузова в кабину двух симпатичных девушек и с форсом, как заправский шофер, нажал на стартер… А около леса, на крутом повороте, шутя, дурачась (мол, я такой же, как вы, студент), обнял девушку, потерял управление, и машина, будто испуганная лошадь, шарахнулась в сторону, перевернулась. За какие-то две минуты мои светлые мечты превратились в прах…

Очнулся я на больничной койке. Рядом лежали и стонали жертвы — студенты с забинтованными руками и ногами. К счастью, никто не погиб. Врачи обнаружили у меня перелом двух ребер и рану на голове. Я жалел, что остался жив.

Меня вылечили, а потом судили: получил год исправительно-трудовой колонии. В изоляции я пытался понять те стороны жизни, которые не в ладах были с моими взглядами на отдельные вещи и поступки людей. Я очень остро осознавал свою оторванность от большого, прекрасного (да-да, прекрасного!) и очень беспокойного мира. Он когда-то принадлежал мне и приносил много радостных минут. Может быть, погоня за этими радостными минутами и завела меня в колонию: слишком легко я скользил по жизни. За легкомыслие тоже расплачиваются.

В постоянных раздумьях, незаметно я начал обособляться в новой среде, чуждаться людей. Больше молчал, слушал других и размышлял о жизни. Кто о ней не думает? Люди только и делают, что ежеминутно думают о жизни. Правда, каждый по-своему. Одни ставят себя в центр событий, другие наблюдают со стороны. Лично меня, например, привлекает сейчас позиция наблюдателя. Я теперь знаю цену тревоге и спокойствию и не постыжусь признаться друзьям, что хочу спокойно спать, мирно жить и, повторяю, носить удобную обувь: очень не люблю, когда ноют мозоли. Волнения и всякие душевные возмущения противопоказаны мне из-за головной травмы. А я ведь еще молод… Стараюсь быть уравновешенным и благоразумным. Перед Мариной я довольно глупо покривил душой: сообщил ей ОТТУДА, что срочно командирован в экспериментальную зону для выполнения научного задания на опытной пасеке. Так что пусть ее не смущает мой необычный адрес: почтовый ящик.

В заключении я в самом деле немного работал на пасеке тюремного подсобного хозяйства. Как-то написал Марине большое письмо туманного содержания: рассуждал о том, что тяжело, даже трагично порой, переходить из мира мечты в мир суровой действительности. Советовал ей не подниматься высоко на крыльях фантазии, быть ближе к земле… Интересовался: «Как сложилась твоя судьба? Напиши пару слов».

«Моя судьба! — ответила она. — Смешной ты. Только жить начинаю. Все обыденно, все просто. Из собеса, где работала после окончания средней школы, перешла к дяде, Дмитрию Ивановичу, в районную типографию. Он здесь директор. Сейчас совмещаю две должности, вернее, работаю на половине ставки корректора и на полставки бухгалтера. В нашей газете появляются мои рисунки: портреты передовиков, зарисовки с натуры, иногда — карикатуры. Учусь заочно в университете. Буду журналистом. Участвую в художественной, самодеятельности. Скучать некогда. Отец прикован к постели, болеет. Братья разлетелись по чужим краям. Знаешь, чем я сейчас больше всего увлекаюсь? Возле моей кровати на стене висит большая карта земного шара. Я читаю книги о великих мореходах и путешествую по карте… Страсть как люблю смотреть «Клуб кинопутешествий». Часто выезжаю в колхозы и совхозы, чтобы сделать зарисовки для газеты. Фотографирую… Окончу университет и укачу куда-нибудь. Хочется поездить по белому свету, посмотреть на жизнь людей».

Вот о чем я думал, сидя в вагоне, и мне казалось, что я снова возвращаюсь в свое солнечное детство. В то время я жил недалеко от Марины, целые дни мы проводили на реке или за огородами на зеленом выгоне, где паслись коровы и две-три лошади, где ребятишки весной, в теплые дни, любили играть на травке-муравке в лапту и догонялки. И даже теперь (стоит закрыть глаза) я вижу бесконечный зеленый простор, наполненный солнцем, высоко висящие неподвижные кремовые облака. А воздух щедро напоен теплом и всплесками ребячьего смеха, гомоном птиц.

И еще я очень ясно вижу, как по мягкой траве, навстречу упругому ветру, бегут тонкий вихрастый мальчик и белокурая большеглазая девочка. Они крепко держатся за руки. Это я и Марина. Мы, можно сказать, выросли на этом лугу.

…Под мерный перестук колес я думаю о Марине. Ей было три года, когда неожиданно прямо на работе в швейном цехе умерла мать. Марина не помнит ее лицо. Отец с горя запил. Марина с пятилетним братом Алешкой, страшась опустевших неубранных комнат, то ютились на большой холодной печи, то у нас или у соседей. Однажды пьяный отец привел домой пьяную худую и злую женщину. Эту ужасную растрепанную женщину я почему-то помню до сих пор.

— Вот вам мать, слушайтесь ее. А ты — чуть что — дери их, как сидоровых коз, — приказал Андрей Иванович.

И мачеха драла. Не выдержав побоев, Марина и Алеша убежали из дому. Соседи пошли в горсовет, потребовали чтобы детей определили в детский дом, а отца лишили родительских прав. Тогда Андрей Иванович как будто одумался, выгнал злую женщину, присмирел.

Весной в дом вошла высокая и статная женщина с большими серыми глазами и мягкой улыбкой. Она искала квартиру. Андрей Иванович показал ей свой дом:

— Вот, выбирайте любую комнату. Если понравится, то вселяйтесь, живите на здоровье, — говорил он. — Только задаток сейчас же. — Он протянул к ней трясущиеся руки.

Женщина, это была учительница Вера Павловна, прошлась по дому, остановилась у большой застекленной рамки с фотографиями, посмотрела в окно: ей понравился вид на речку, сад. Она погладила по головкам мурзатых Алешку и Марину и, вздохнув, сказала:

— У меня тоже есть сын. Гришей звать. Хороший мальчик, в Суворовском учится…

— Мне все равно, лишь бы не дрались, — буркнул хозяин.

— Вы деретесь? — спросила учительница, склонившись над Мариной. Девочка так и прильнула к ней.

— Нет, тетя, — сообщил Алешка, нахмурив брови и как-то сразу повзрослев. — Наша мама умерла.

— Вы без мамы живете?

— Без мамы, — он исподлобья посмотрел на отца. — А папа пьет.

Вера Павловна отдала отцу задаток: сто рублей. Андрей Иванович смял деньги, как ненужные бумажки, и для вида равнодушно сунул в карман.

— А ты того… не срами отца при посторонних, — пригрозил он Алешке. — Уши надеру в другой раз…

Он получил деньги, ушел из дома и вернулся… только через три года. Я помню, как явился милиционер в фуражке с красным околышем и с ним какие-то люди с папками в руках. Они говорили о том, что Марину и Алешку надо отправить в детский дом. А Вера Павловна протестовала.

— Дети останутся здесь. Я буду воспитывать их.

Алешке и Марине не хотелось уезжать. Я жалел их и переживал вместе с ними.

Вера Павловна хлопотала, оформляла какие-то бумаги. И они остались. Однажды Андрей Иванович прислал с Севера письмо Вере Павловне, слезно просил ее позаботиться о сиротах, не бросать их. Дети привязались к учительнице. Андрей Иванович вернулся из дальних странствий с густой сединой в висках. Он стал медлителен, задумчив и необыкновенно ласков с детьми. Бросил пить. Прошел год, и он женился на Вере Павловне. Она помогла ему устроиться на железнодорожную станцию весовщиком. С тех пор, пока Андрей Иванович не заболел, в их дом не заглядывало горе…

2

Я сделал остановку в областном центре. Постригся в парикмахерской вокзала и сходил в универмаг, где купил себе ботинки, светлую в клеточку фуражку и еще кое-какие необходимые вещи: носки, галстук и объемистую конторскую книгу «Учет материальных ценностей» — лощеная белая бумага, широкие линейки. Я намерен время от времени делать в ней записи. Это не настоящий дневник. У меня не хватит духу изо дня в день аккуратненько вести его. Просто буду рассказывать, как умею, о своей жизни!