Мартина Моно - Нормандия - Неман Страница 2

Шардон тоже сел.

— Вставай, пошли завтракать. Ты не так уж не-нрав, Филипп Красивый!

Бистро было всего лишь дощатым бараком, но совсем рядом плескалось море, а девушки, обслуживающие посетителей, отличались необычайным смешением рас: глаза испанки, улыбка француженки и походка арабской женщины — так и кажется, что на голове у нее невидимый глиняный кувшин…

Набитый военными ресторанчик походил на забега-лонку. В углу стоял приейник. Над стойкой — портрет 11етэна, — у стойки и за столами — голодные, мучимые жаждой или просто скучающие люди. Они угощали друг друга, старались ущипнуть официанток — словом, перенимали мало-помалу образ жизни американской ка-аармы; разве обязательно уединяться, чтобы получить немного наслаждения! И в самом деле: что особенного, если какой-нибудь сержант увлекся приготовлением рыбного супа, а какой-нибудь лейтенант изощряется в остроумии? Чем им еще заниматься?

Шардон и Вильмон выбрали рыбный суп. Их столик оказался рядом с приемником. Но на радио им было наплевать. Их занимали другие мысли, куда более серьезные, чем тот вздор, который вырывался из этой коробки. Гибралтар… Такой близкии и такой далекий! Гибралтар, где люди снова становятся людьми. А здесь этот старик, чей портрет висит над стойкой; вынудил их бездействовать, навязал им этот покой, превратил их в ничтожества!

Они уже не принят, что думали о нем раньше: он был теперь для них не более чем символом. Маршалом, сославшим их в эту страну. Как и все абстрактные понятия, слово «величие» определить трудна. Но как бы то ни было, это понятие всегда связывают с делами, а не со словами.

— Я хотел бы послушать новости, — райдался чей-. то голос.

Оба повернули головы. Это был не слишком рослый. Но ладно скроенный парень из тех, что крепко стоят обеими ногами на земЛе. Летчик. Он протянул руку к приемнику. Другая рука его остановила — рука лейтенанта, одного из здешних завсегдатаев.

— Последние известий уже кончились.

— Нет. Я знаю время передачи.

— Я говорю о Виши.

— А я — не о Виши.

В такой момент рыбный суп, даже отлично приготовленный, теряет свою привлекательность. Шардон слушал, весь напрягшись, словно кошка, готовящаяся к прыжку. «Да, он как кошка, — думал Вильмон. — Но эту кошечку не следует дразнить маленькими мышкамй. Было бы глупо, да, слишком глупо, если бы Шардон попался из-за пустяка — просто потому, что он плохо владеет мускулами лица».

Словесная дуэль тем временем продолжалась.

— Ты разве не знаешь, что слушать Лондон запрещено? — говорил лейтенант. — Слышишь, запрещено?

— Ну и что?

— А то, что лавочку прикроют и нам придется жрать гвозди в столовке… Не хочешь ли ты отведать гвоздей?

— В крайнем случае я могу поесть и гвоздей, — ответил летчик, но не выношу слушать вздор.

И он решительно повернул ручку настройки. — Я, кажется, знаю его, — шепнул Вильмон. — Его зовут Леметр, он в гражданке был учителем.

— Стреляный воробей, — сказал Шардон,

— Стреляный, — подтвердил Вильмон. — Но он такого сложения, что сможет за себя постоять.

Вильмон хорошо знал и свою кошечку! Она была готова прыгнуть, выставив вперед когти, и все пропало бы.

Как утомительно иметь дело с людьми, которых нужно все время спасать от самих себя!

Лейтенант и Леметр смотрели друг другу в глаза. Их разделяли какие-нибудь два десятка сантиметров.

— Война — это подлость, — произнес лейтенант. — , Люди отрывают друг другу головы, не имея запасных.

— Характер войны изменился, — возразил Леметр, — нужно знать, что там происходит.

Лейтенант разгорячился. Ясно, что там свалка, в ког торой немцы задают Взбучку всему миру. Они повсюду продвигаются вперед — что об этом спорить! А потом, потом…

— Первый, кто все понял, это Старик! Если ты не можешь взять верх, нужно склониться!.. За здоровье Старика!

Он был не так пьян, как старался казаться. И его пзгляд, который искал взгляда Леметра, выдавал это.

— За здоровье Старика!

— Я не испытываю жажды, — сказал Леметр.

В этот момент вошел Ле Ган.

Ле Ган был весь какой-то круглый, волосы его напоминали свиную щетину, Он пересек бистро по диагонали с непринужденностью человека, который любит Корм и не испытывает перед ними страха. Девицы в туфлях без пяток, сновавшие между столиками, мимо-

! ходом старались задеть его. Это было очень занятно. Но Ле Ган знал, что сейчас не время отвлекаться на всякую ерунду. И девушки тоже догадывались об этом.

Он присел к столику Шардона и Вильмана. Шардон не стал ждать, пока Ле Ган заговорит.

— Ну, — спросил он, — плохие вести?

— Как сказать… — ответил Ле Ган.

Он похлебал Понемногу из обеих тарелок рыбного супа и лихо выпил стакан розового вина, незаметно поставленный перед ним одной из девушек.

— Что касается цены, то все по-прежнему, а вот лодка…

— Ну, что с лодкой? Они не соглашаются?

Ле Ган с язвительной улыбкой взглянул на Шардона.

— О нет, они согласны!.. Только чтобы в ней было семеро…

— Это нас не смутит, — сказал Вильмон, — наберем хоть восемь.

Шум вокруг них разрастался. Теперь по радио пере- # давали что-то вроде румбы: большинство военных считало в таких случаях необходимым покачивать бедрами. Это выглядело очень странно. Изящные официантки с подносами, «Рабаджа ля Мукер» — песенка, которую горланили европейские глотки, и танцы. Местные девушки, затянутые в водоворот фокстрота, рядом с плохо выкрашенными блондинками, умевшими, однако, трястись лучше, чем они.

— Заплатить надо завтра, до обеда. Что я должен сделать? — спросил Ле Ган.

— Заплатить, — ответил Вильмон. — Будь что будет, но я больше не могу.

В комнате жарко. Жарко повсюду, но здесь это особенно невыносимо. Сержант Бенуа, поколебавшись немного, решил терпеть. Форма есть форма… Но жара все-таки победила. И когда капитан Флавье вошел в свой кабинет, одежда сержанта Бенуа была гораздо ближе к костюму купальщика, правда более или менее целомудренного, чем к форме летчика, сознающего, к чему его обязывает воинская честь (применительно к обмундированию!).

Капитан Флавье выглядел безукоризненно. Его свободно можно было сфотографировать для армейского журнала, снабдив снимок надписью: «Наши храбрые пилоты под солнцем Африки».

При виде капитана Бенуа встал. Контраст между этими двумя людьми был разителен. И не только потому, что капитан был застегнут на все пуговицы, а сержант скорее раздет, — нет, этот контраст в одно и то же время был и более неуловим и более бросок. И не потому, что Флавье брюнет, а Бенуа блондин и их лица скроены по-разному. Как это ни нелепо, их различие порождалось как раз тем, что должно было бы объединять их. Оба твердые и резкие, оба из тех, что идут вперед по прямой и до самого конца. Только — это становилось ясным с. первого взгляда — прямая Флавье не та, что у Бенуа, и в тот день, когда пути этих людей скрестились, произошла не встреча, а столкновение.

Флавье взглянул на работу Бенуа.

— Вы не закончили?

— Господин капитан, вот подробный отчет о~моторах, требующих ремонта… Сводка о запасах горючего… Это, кажется, срочно!

— Я ценю ваше усердие! Но я ценю также, когда младшие офицеры являются на службу в установленной форме.

Бенуа ничего не ответил. Впрочем, ответить было нечего. Или, скорее, все элементы ответа заключал в себе тот вопрос, который он уже давно хотел задать Флавье. Перед лицом решения, которое Бенуа не мог не принять — которое он уже принял, — он не колебался. Но Флавье должен был получить свое.

— Господин капитан… — сказал Бенуа.

Флавье оглядел его с головы до ног. Голос Бенуа немного дрожал.

— …Я хотел спросить вас… Не капитана. Летчика, сбившего шесть «мессершмиттов».

— Шесть зарегистрированных плюс два вероятных, — холодно уточнил Флавье. — .О чем спросить?

Бенуа схватил свои бумаги и опять швырнул их на стол.

— Вот! Сколько можно заполнять эти никому не нужные сводки, в то время как английские и русские летчики…

Флавье выглядел так, будто это был не человек, а статуя.

— Вы задаете слишком много в, опросов, сержант, — прервал он сухо. — Наш единств» ниый долг — повиноваться. Точка. Все.

— А если Старик выжил из ума?

Воцарилась тишина. Флавье молчал, лицо его было совершенно непроницаемо. Под взглядом Бенуа он не шелохнулся.

— Что касается меня, — продолжал Бенуа, — то я считаю, что у нас лишь один долг: выбраться отсюда и сражаться.

Флавье и бровью не повел. Он остановил на Бенуа свой холодный и уверенный взгляд. Потом он заговорил каким-то плоским, без интонаций, голосом, и ни одно слово не вышло за рамки взятого им тона.

— Выслушайте меня хорошенько, Бенуа. Если вы попадетесь, вам обеспечено пять лет тюрьмы. Если затея удастся, вы дезертир. С дисциплиной в сделку не вступают. Она слепа, и это хорошо, что она слепа. Я предупреждаю: если мне станет известно, что вы слушаете лондонское радио или мечтаете о бессмысленных экспедициях, я посажу вас под арест.