Рышард Клысь - «Какаду» Страница 2

— Лучше, чем рыжая Зоська?

— Это мы решим потом, моя крошка…

— Рыжую Зоську пристукнули вчера в развалинах на Каштановой, номер семнадцать.

— Что ты говоришь?

— Вытащили вчера утром из подвала, без рейтуз, голова разбита кирпичом. Я видел собственными глазами…

— Чего это ее туда понесло?

— А ей негде было ночевать.

— Черт побери! Куда этот Фелек подевался? Надо счет получить…

— Стоит у буфета, в хоре старцев и поет requiem по усопшим…

— Вот так «Какаду»!

— Опять барабанная дробь. Как в цирке, когда сумасшедший готовится к последнему сальто без страховки…

— Как ты приятно пахнешь, девочка…

— Селедкой?

— Нет, ландышевым мылом…

— Франька, старая чертовка, ты меня задушишь. Не будь нахалкой, все равно больше, чем положено, не получишь.

— Не мели глупостей…

— Эй, девочка, твою грудь совсем сожрала чахотка. Это господь бог тебя наказал за то, что глумишься над юнцом…

— Земля пахнет кровью.

— На полях весной вместо травы вырастают кресты, мир понемногу превращается в огромное кладбище…

— Ты куда собралась, Франя?

— Недалеко, мой мальчик.

— Расскажи, как к тебе попасть, когда ты будешь среди звезд?..

— Проклятая жизнь! Вот уже тридцать лет у меня одни неприятности. И зачем меня мама родила?..

— Боже мой, как Войтек сегодня налакался!..

— Представление подходит к концу. Сейчас он еще обнимет свою девочку — на большее он уже не способен, — потом будет блевать, а под конец разревется как младенец, и дело с концом…

— Будем снисходительны, мальчики. Человек, как только налижется, забывает о своих бедах…

— У кого из вас еще есть охота тяпнуть?

— Подходите, христиане! Господь бог сегодня каждому ставит четвертинку счастья…

Мой столик в самом конце зала, в узком проходе неподалеку от эстрады, он торчит словно коралловый риф на дне океана, и все проходящие мимо люди непременно натыкаются на него и глядят на меня со злостью, как будто это моя вина, что столик поставили именно тут; к счастью, никто ко мне не подсаживается, все молча проходят дальше.

Сидящий напротив пианист, склонившись над роялем, играет «La Comparsita»; он то и дело с любопытством поглядывает в мою сторону — почуял уже, что я здесь впервые, знает, что я не принадлежу к числу постоянных посетителей «Какаду»; заинтригованный и обеспокоенный, он размышляет о возможных причинах, которые привели меня сюда, в это злачное место, именно в этот день, а его близорукие глаза под толстыми стеклами очков проворно бегают и поблескивают, как две золотые рыбки за стеклом аквариума; он смотрит на меня, ничего не зная обо мне и ни о чем не догадываясь, а я сижу, чувствуя, что нервы мои напряжены до предела, сжимаю в кармане рукоятку пистолета и жду появления официанта или Монтера. Папиросный дым окутывает людей, столики и черную громаду рояля.

Стены «Какаду» синеют синевой морской бездны, отражающей чистую небесную лазурь, и порою мне начинает казаться, будто я покоюсь на дне морском и одиночество мое так же огромно и безбрежно, как сомкнутые надо мною воды, а возврата для меня уже нет, раз я оказался на дне, и если я еще что-то чувствую, кроме одиночества, то это ненависть, ненависть ко времени, — только теперь я впервые понял его ценность, его ощутимую реальность, почувствовал его тяжесть, цвет и вкус, время стало тягучим словно резина. Ожидание изнуряло, мною вдруг овладело чувство полной отрешенности, словно бы я неожиданно оказался перед лицом неотвратимой смерти и нетерпеливо ждал, когда приведут в исполнение приговор, в душе все еще надеясь на помилование; мне приходили в голову все новые и новые сравнения, но на самом деле я уже думал только о том, как бы забыть о глухих, ритмичных ударах сердца, отмерявшего время, которое еще недавно вовсе не казалось мне враждебным и о существовании которого я даже и не подозревал.

Я покоился на дне моря, меня лихорадило все сильнее, и зал «Какаду» напоминал нутро подводной лодки, а очки пианиста — стекла перископа, за которыми проплывали равнодушные и медлительные осьминоги; я потерпел крушение, ждал помощи, стремился спастись, но знал, что если крикну, мой крик все равно замрет в пространстве, не достигнет цели. Я не был даже уверен, думает ли обо мне сейчас моя девушка, — если б я по крайней мере знал хоть это, был в этом уверен, может быть, мне стало бы легче, но я знал, что этого нет, она ушла от меня, ушла легко, не задумываясь, как всегда, как делала это уже много раз, поссорившись из-за какой-то ерунды, ушла в полной уверенности, что обманута, а на самом деле ее обмануло время, это оно лишило наш общий мир всякой радости.

Подняв голову, я неожиданно увидел возле столика официанта в поношенной грязной куртке, совершенно пьяного, с трудом державшегося на ногах, с отекшим красным лицом и подпухшими глазами; он стоял, нетерпеливо мял в руках полотенце и глядел на меня враждебно и недоверчиво — должно быть, тоже заметил уже, что здесь, в «Какаду», я чужой, что и в город-то попал случайно, и это заранее восстановило его против меня. Он не мог рассчитывать на то, что я напьюсь и ему перепадут солидные чаевые, к каким он привык, прислуживая местным королям черного рынка, я был для него чужаком, приблудным псом, и поэтому он сразу отнесся ко мне недружелюбно, так же как и я к нему; я чувствовал, что мы оба потихоньку начинаем ненавидеть друг друга, наконец, затянувшееся молчание стало для него невыносимым, и, убрав со стола бутылки и пивные кружки, он чуть ли не с обидой в голосе заговорил:

— Вы будете что-нибудь заказывать или нет?

— Заказа придется долго ждать?

— А вам что, некогда?

Я взглянул на часы: стрелки приближались к пятнадцати сорока пяти, официанта мне пришлось ждать чуть ли не полчаса, и у меня были все основания высказать ему свое недовольство, что я и не преминул сделать:

— Долгонько мне пришлось ждать, пока вы соизволили подойти к моему столику.

— Вы спешите?

— Конечно.

— Тогда ищите другой ресторан. Может, там вас побыстрее обслужат.

— Нет, уже поздно, я останусь здесь.

— Что подать?

Я заколебался. Меня мучила жажда, я был голоден, но до сих пор не подумал, что заказать; меню на столике не было, хотя, в сущности, это не имело никакого значения, возможности кухни были в те времена весьма ограничены, цены на мясные блюда бешеные, а из безалкогольных напитков меня привлекала только минеральная вода — в эрзац-чай и эрзац-кофе обычно добавляли сахарин, которого я терпеть не мог, словом, я представления не имел, что можно заказать; официант не скрывал своей неприязни, и я вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным перед этим субъектом с физиономией рассвирепевшего бульдога.

— Что у вас есть из горячего?

— Ничего.

— Даже супа нет?

— Даже супа…

Теперь он взял реванш, я был в его руках, он мог лишить меня единственного в тот день горячего блюда, его глаза блестели от нескрываемой радости; он думал, что избавится от меня очень быстро, в этом заведении он был безраздельным властелином, знал это и мог спровадить любого, кто ему не понравился, кто неосторожно восстановил его против себя, за исключением тех, кого боялся сам, а обо мне он ничего не знал, эта неосведомленность стала его временным союзником; и вот началось дурацкое состязание — кто кого, а меня всегда унижало, если я вынужден был иметь дело с противником, к которому не испытывал уважения.

— Какие у вас есть напитки?

— Никаких!

— Как? — удивился я. — У вас ничего не найдется выпить?

— Есть водка, пиво, ячменный кофе, чай.

— А хозяин есть?

— А в чем дело?

— Позови его сюда.

Он впервые посмотрел на меня с интересом, но вовсе не казался смущенным, как раз наоборот, похоже было, что вся эта история действительно стала его забавлять; он отвесил мне нарочито глубокий поклон и спросил с язвительной иронией:

— А может, и хозяйку позвать?

— Нет, шельма. Слушай меня внимательно. Если в течение трех минут ты не приведешь сюда хозяина, тебе будет очень плохо. Хозяину скажи, что его ждет человек из Kripo[5]. Ясно?

Официант, поначалу столь уверенный в себе, исполненный иронии и нескрываемой враждебности, был сбит с толку моим тоном и неожиданной переменой в поведении, а когда до его сознания дошло наконец слово «Крипо», это грозное слово, вызывающее у людей страх, мне в свою очередь представилась возможность увидеть происшедшую в нем перемену. Он оказался обыкновенной свиньей, что меня, впрочем, ничуть не позабавило.

— Прошу покорнейше извинить. Я не хотел обидеть…

— Позови хозяина.

— Для вас всегда что-нибудь найдется на кухне…

— Я хочу говорить с хозяином, ты понял?!

— Есть свекольный борщок с картофелем, фасолевый суп, гороховый суп с гренками, на второе жареная рыба…

Внезапно он совершенно отрезвел, и это меня несколько удивило — я не думал, что можно так испугаться слова «Крипо», тем более что официант, как, вероятно, и другие служащие «Какаду», должен был сталкиваться с людьми из Крипо; но тут мне пришло в голову, что, пожалуй, больше всего на него подействовало то, что я был здесь чужим и был совсем непохож на всех тех, кого он знал до сих пор, видно, это его и пугало.