Войта Эрбан - Беженцы и победители Страница 2

При этом он совсем не обращал внимания на то обстоятельство, что бывший друг детства все время от него отворачивается, как, впрочем, не обратил внимания и на призывы рабочих с пражских предприятий Рингофера и Колбе, вышедших на демонстрацию, не страшась полицейских кордонов. Потом он взобрался на стул и вместе с другими «патриотами» начал выкрикивать антисемитские лозунги.

Разъяренная толпа заполнила сцену и весь партер. Комиссара полиции успокоили, что, мол, собрание скоро закончится. Тот в ответ лишь ухмыльнулся.

— Пан комиссар, порядок мы гарантируем, — упрямо заверял его Клима.

— Ну конечно, вы же студенты, — ответил страж порядка, пожимая протянутую ему руку, надел фуражку, отдал честь и направился к выходу.

А вслед ему неслось:

— Да здравствует профессор Домин! Домина — в президенты!

Большинством голосов был избран «патриотический» комитет ВШЕГРД. Толпа с энтузиазмом запела «Гей, славяне!».

Во второй раз Владя увидел рыжего громилу в первом ряду колонны «серых рубашек», следовавшей во главе с Климой по улицам 28 Октября и Народной за гробом с останками Карела Крамаржа. Он в буквальном и в переносном смысле этого слова прокладывал дорогу для наемников Гитлера и для тех палачей, которые тремя годами позднее расстреляли во дворе рузынских казарм «фюрера» молодежи из Национального объединения Климу…

А сегодня, 15 марта 1939 года, рыжий националист стоит между койками, так же широко расставив ноги, как солдат в черной форме, что расхаживает во дворе, и призывает:

— Это же приказ, панове! Побыстрее закройте окно и отойдите от него! Сейчас не время пялить глаза, ведь немцы могут принять это за провокацию, и тогда добра не жди.

— Отойдите же, черт побери! — режет слух окрик, доносящийся со двора.

Кто-то протискивается к окну и поспешно закрывает его:

— Коллега прав: вдруг они подумают, что это провокация…

На дворе, в сырой хмари, густо падают тяжелые хлопья мокрого снега. Каждую минуту в спальню доносятся гортанные выкрики команд. Входит четарж-курсант Млейнек, заместитель командира роты. Обычно его слышно издали: «А ну, пошевеливайтесь, сонные тетери! Это вам не дома у мамы! Быстро строиться!» Но сегодня он почему-то входит почти бесшумно.

— Значит, так… — произносит он, запустив пятерню в волосы, которые падают ему на лоб. — Отсюда ни шагу. И никаких фокусов, иначе к нам пожалует один из этих… — показывает он пальцем себе за спину. — Одеться как следует. Навести порядок. Горак, Эмлер, за мной! Принесем кофе… В туалет и в умывальню пойдете строем. Нигде не задерживаться. Ни с кем не разговаривать. Примерно через час будет построение, а потом занятия.

— Какие занятия, пан четарж?

— Не знаю. Что-нибудь придумают. Не можем же мы болтаться без дела.

По коридорам расхаживают патрули полевой жандармерии в серо-голубой форме в сопровождении дежурных ротмистров. Во двор въезжают грузовики и образуют колонну по четыре в ряд. В углу, рядом с караульным помещением, размещается полевая кухня. Повар, подняв воротник, ловко орудует половником, равномерными движениями наполняя миски движущихся один за другим мимо котла немецких солдат. Они тоже зябко кутаются в поднятые воротники и переступают с ноги на ногу.

В половине десятого двери спальни снова распахиваются. Входит дежурный ротмистр в сопровождении четаржа и двух солдат. Следом за ними появляется поручик Шимандл с каменным выражением на лице:

— Смирно! Пан поручик…

— Отставить! В одну шеренгу — становись! Сдать оружие!

Солдаты подходят с винтовками, к которым большинство из них только начали привыкать, а четарж механически вынимает из них затворы и осматривает стволы.

И солдаты молчат.

И в лицах у них ни кровинки, словно их выстроили перед казнью.

Когда около десяти они выходят на учебный плац, винтовки, пулеметы и учебные гранаты уже аккуратно сложены вдоль стен коридоров. По четырем сторонам двора стоят равномерными группами в положении «Вольно, оружие к ноге!» жандармы в серо-голубых мундирах германского рейха.

Занятия по строевой подготовке помогают хоть немного разрядить обстановку. Ведет их четарж-курсант Млейнек. Поручик Шимандл ходит по плацу с опущенной головой. Под грязно-серым небом, с которого не переставая падают хлопья мокрого снега, его команды звучат вяло и глухо.

Объявляют перерыв. Можно покурить. Все стоят толпой. Курсант Вит Неедлы из второго отделения замшевым лоскутом протирает очки.

— Как папа, Витек? — подойдя, задает ему вопрос Владя Эмлер.

— Уехал вместе с мамой.

— Ну и как ты к этому относишься?

— Иначе они не могли поступить, ведь не сегодня завтра начнется война.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, а то Конопатый идет…

Конопатый действительно направляется к ним, но вдруг вместе со всеми оборачивается в сторону дороги, по которой вот уже больше часа непрерывным потоком движется немецкая моторизованная пехота.

Все происходит неожиданно. В борт автомобиля ударяется камень. И в тот же миг скрипят тормоза, выскакивают фигуры в плащах и касках, мелькают штыки и приклады. Слышатся взбешенные голоса:

— Большевик? Еврей?

Раздается умоляющий крик женщины, исполненный неподдельного ужаса. Но его перекрывают сопровождаемые ударами прикладов ругательства и визг подростка, на которого обрушиваются новые удары. Его маленькое, худенькое тельце летит в машину. У женщины с растрепанной головы сползает платок.

— Не убивайте его! Помогите ради бога! — Она падает в грязь под колеса. — Франтишек!

Ее тащат за волосы, пинают ногами и сбрасывают в канаву. Колонна трогается, и автомашина с мальчишкой исчезает. А люди поднимают и несут ослабевшее, окровавленное тело женщины.

Мальчишку со спущенными штанами выбрасывают из машины на другой стороне городской площади. Вся спина у него в крови, сломанная рука свисает плетью, лицо изуродовано до неузнаваемости. Когда его вносят в ворота ближайшего дома, он едва дышит.

— Такой, панове, теперь у нас будет порядок. Не хотели по-хорошему, будет по-плохому.

Наглое заявление студента-националиста вызывает молчаливый протест. От него отворачиваются все — и четарж Млейнек, и поручик Шимандл, и четарж, который как раз подходит к ним, чтобы доложить о чем-то.

— Это у вас пройдет, вот увидите, — продолжает Конопатый и, поскольку ему никто не отвечает, заканчивает свой монолог ругательством: — Мразь вонючая!

Поручик Шимандл приказывает прекратить занятия, а после обеда собраться всем в самой большой комнате.

— И чтобы все было в порядке! — напутствует он подчиненных. — Все вычистить! Никакого разгильдяйства!

В назначенное время поручик входит в казарму — такой же хмурый и отчужденный, каким его видели с утра.

— Первый взвод, смирно! Пан поручик, докладывает четарж-курсант Млейнек. Первый взвод построен на занятия в составе…

— Дайте команду «Вольно»!

— Вольно! Садись!

Солдаты рассаживаются на койки, а кое-кто на черные рекрутские чемоданчики. Еще в сентябре прошлого года эти чемоданчики закрывали отцовские руки. «Вам нечего бояться, — говорили тогда отцы, — эта мобилизация образумит Адольфа. Вот увидите, войны не будет. Ну а если она все-таки разразится, мы придем вам на помощь». Матери втихомолку рыдали — и потому, что сыновья уходили служить, и потому, что сами матери боялись войны. Они ходили от отца к сыну с распухшими от слез глазами. Но разве мужчины понимают, каково в такие минуты женщинам, особенно матерям?

Поручик Шимандл присаживается возле столика у окна:

— Теперь внимательно послушайте, что я вам скажу. Они напали внезапно и разоружили нас. Но мы остаемся подразделением чехословацкой армии. Так что голов не вешать, не хныкать, как какое-нибудь старье, и верить, что все будет хорошо. Оратор из меня, конечно, никудышный. Но все будет так, как поется в «Либуше», ну, знаете, в нашей опере… «Все мой народ переживет, все беды одолеет!» Понятно?

Такого от него никто не ожидал. Все встают, словно по команде, даже рыжий националист, но тут же садится, с усмешкой поглядывая на взвод, застывший по стойке «смирно».

— Садись! Запевай!

— «Зеленые рощи…»

— Отставить! Это подошло бы вчера, а сегодня уже все равно — что зеленые рощи, что Прага, что Терезин. Нужно что-нибудь эдакое. Слышите, четарж-курсант Млейнек? Никаких Ниагар! Нужно что-нибудь наше, чешское, понятно? Черт побери, как звали того осла? Кноп! Он-то знал толк в песне. Рядовой Неедлы, вы ведь музыкант, запевайте!

И вдруг кто-то невидимый начинает:

— «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Тем временем полевая жандармерия вывозит остатки оружия и боеприпасов. Над крышей казарм тяжело колышется мокрый флаг со свастикой.

— «Никто не даст нам избавленья…»