Михаил Коряков - Освобождение души Страница 2

В тридцатом году Россия котлом кипела: шла сплошная коллективизация. Водоворот захватил и тихие, неприметные Рамушки. Там тоже появился человек, у которого кроме скрипучей кожаной тужурки не было, ничего: ни кола, ни двора, ни даже фамилии. Вместо имени-фамилии назывался он длинным номером: «двадцатипятитысячник». Кожаная тужурка образовала в Рамушках колхоз: чтобы никто не имел своего двора, а все были при общем деле — при казне, не индивидуями, а номерами. Выяснилось, что для общего дела Рамушки представляют особенное значение: они вырабатывали лен. Лен шел на самолеты, считался военной продукцией. Больше льна, как можно больше! Посевы ржи и овса сократились: сеяли лен по льну. Изнурялась земля, тощала деревня. Хлеба не хватало, лен не давал дохода: военную продукцию свозили на казенные заводы.

— Помрем, — сказал отец Никитке Заваруеву, которому в те годы сравнялось пятнадцать лет! — Видишь, как тянут соки, разве-ж выдюжить. Положим, мы с матерью свое отжили. А ты, искал бы ты какую другую дорогу, что ли. Хозяйства нету, не при чем тебе в деревне оставаться. Иди в Тверь, а то и до самой Москвы подавайся. Поймаешь удачу — твоя, не поймаешь — хуже, чем тут, не будет.

В Твери Никитка не задержался: набирали рабочую силу в столицу. Москва превратилась в строительную площадку: тысячи людей ковыряли ее ломами, дырявили автоматическими сверлами, вгрызались в нее эскаваторами. В скверах, посреди разрытых газонов, воздвигались копры, грохотали лебедки. На улицах стало не протолкаться от брезентовых комбинезонов, широких резиновых сапог, шахтерских шляп… — армия строителей московского метрополитена. Эта армия взорвала храм Христа-Спасителя, разломала Страстной монастырь, снесла Сухареву башню и стены Китай-города, вырубила тополя на Первой Мещанской улице. Метростроевцы ходили по Москве, как оккупанты: кучками, с громкими разговорами. К ним то и прилепился Никитка Заваруев.

На Метрострое люди быстро мастерили карьеру. Одни шли по технической части: осваивали щитовую проходку туннелей, компрессорные установки, мраморное и мозаичное дело. Другие выдвигались по политической линии: передовая стройка требовала большого количества партийных секретарей, комсомольских организаторов, пропагандистов, клубных работников. Никитке Заваруеву посчастливилось лучше всех: он стал на военную стезю. Метростроевцы считались передовым отрядом московского пролетариата, и было задумано — лучшими ударниками укрепить военные школы. Никитка поймал удачу.

Для техники Никитке не хватало грамоты, политика его не привлекала, а для военной карьеры он имел все. Не беда, что щуплый, сухоростый: на поле боя даже лучше, любая кочка спрячет. Он был ловок, проворен: на турнике, на параллельных брусьях выделывал такие фортели, что поражался сам преподаватель физкультуры, окончивший институт имени Лесгафта в Ленинграде. По штыковому бою никто с ним не мог равняться. В его руках малая саперная лопата превращалась в грозное оружие: он учил нас, как надо действовать ею в рукопашной схватке, как рубить наотмашь головы. В деревне он обыгрывал парнишек в бабки — меткость пригодилась и в училище. Пули у него не ходили за молоком, а ложились одна к другой в черное яблочко. Три года учился Никитка — про Рамушки не вспоминал. Жизнь деревенская не налаживалась нигде: на Украине мужики побросали плуги и отвернулись от колхозной пашни, оставили ее зарастать бурьяном; на Кубани ждали белого экспедиционного корпуса… — деревенская лихорадка не приставала к Никитке. Ничего он и знать не хотел — только военное дело. Жил и учился со стиснутыми зубами: «Рота на мертвый час, а я — к штыку!» Цепко он ухватился за свою удачу, и она вознесла его, наградила. В конце трех лет он увидел себя командиром. Даже перепрыгнул через одну ступеньку: за дисциплину, отчетливость в службе его аттестовали полным, а не младшим лейтенантом, дали в петлички не пo одному «кубарю», а сразу по два.

В мае 1941 года лейтенант Н. П. Заваруев поехал в Рамушки на побывку. В подмосковных деревнях и в старину бывало, что дотошный парень уходил в столицу и, глядишь, уже горланил в торговом ларю в Охотном, либо стоял лихачем-извозчиком у Славянского базара. Из столицы такой приезжал в тоненьких сапожках, картузе с лаковым козырьком, выходил на улицу, подтянув ремнем к плечу гармонь, и — деревенским парням на зависть — оделял девок брошками, ленточками, вел перед народом городские, немужицкие разговоры. Отшумели большие годы, перерыли и перестроили Москву, от Охотного ряда осталось одно название, но, в своем существе, изменилась ли жизнь? Только военной формой разнился наш лейтенант от торгового парня. В Рамушках он щеголял малиновыми квадратиками на черных петличках, обшитых золотой крученой канителью, желтыми скрипучими ремнями, перекинутыми крест-на-крест через плечи, тонкими хромовыми сапогами, тугие голенища которых он щегольски сгонял гармошкой вниз.

Вытянув из кармана носовой платочек, лейтенант еще раз отер фуражку, смахнул пыль с широкого козырька, поправил на черном околыше красную звездочку.

— Без мата штыковому бою не научишься, — повторил он. — А почему? Кто ответит? Курсант Юхнов, вы!

— Автоматизм…

— Точно! В рукопашной схватке главное — автоматизм. Мой отец на турецком фронте пять раз ходил в штыковую атаку, и я его — вот недавно, когда ездил в Рамушки — спрашивал: — Ну, как оно там было, в окопах? Каким манером ты всаживал штык, как ударял прикладом? А он… что он ответил? — Ничего, говорит, не помню, а кто помнит и о том рассказывает — врет. Точно подмечено! В бою надо действовать автоматически. Так изучить приемы боя, чтобы голова про них забыла, а руки помнили. Что для этого требуется, курсант Юхнов?

— Упражнения, товарищ лейтенант.

— Беспрерывные упражнения, точно!

На голову, напоминавшую дерево в пламенах осенней листвы, легла фуражка. Лейтенант положил винтовку на траву и отошел от соломенного мата в сторону.

— Курсант Юхнов, выйти из строя! Проделайте мне упражнение номер один — прием короткого укола.

Из шеренги выступил высокий и грузный мужчина. Жалким, смешным он выглядел в военной форме. Пилотка растопорщилась, распялилась на голой, круглой, как глобус, голове. Перетянутое грубым солдатским ремнем, выпирало брюхо, набрякшее за сорок лет жизни.

Озорная вспышка озарила лицо лейтенанта.

— До войны вы были художником, Юхнов? Говорят, вы в письмах к жене рисуете на самого себя карикатуры. Это правда?

— И на вас тоже, — не смутился Юхнов.

Подбородок его, широкий и мясистый, раздвоился от улыбки.

— А-а, не знал. В каком же виде?

— Ну, в разных… Как, скажем, вы привели взвод походным строем в уборную, выравняли шеренгу перед писсуарами и скомандовали: «Раз, два… оправляйся!»

Лейтенант нахмурился. Карикатура преувеличивала, но не врала. Дело в том, что наш взвод отлынивал от утренней физкультурной зарядки. Курсанты, все — пожилой народ, считали, что махать руками, приседать и кланяться — занятие пустое. Вместо того, чтобы срываться с кроватей и бежать без рубашек на плац, уходили в уборную, затягивались папиросами. Однажды лейтенант явился к подъему. Только пропела труба, он построил взвод, сводил к писсуарам — оправиться, а потом на плацу выбил у нас семь потов гимнастическими упражнениями.

— Команды, положим, не было, — пробормотал лейтенант. — «Оправляйся», это вы от себя добавили. И вообще… — он обмерил Юхнова глазами и усмехнулся: — Жиру я вам поубавлю! Будете увиливать от зарядки — не так прижучу!

Трудно лейтенанту с таким взводом. Нет ни одного парнишки, который бы охотно и легко махал винтовкой перед пучками соломы.

— Начинайте, Юхнов. Прием короткого укола.

Юхнов переступил с ноги на ногу и — винтовка наперевес — двинулся к пучку соломы. Шел он по-индюшечьи: тыкался носом вперед на каждом шагу. Движения его были прерывчаты, раздельны, будто он был на шарнирах: вот приблизился к мату, вот выбросил винтовку штыком вперед, вот повернул ее прикладом, вот вскинул над головою, прикрываясь от сабельного удара. Не получалось пружинного скольжения, того поистине бездумного автоматизма, позволявшего лейтенанту колоть, отбиваться прикладом, проделывать упражнение как-бы играючи.

— Плохо, Юхнов, плохо! — покрутил головой лейтенант. — Вы же со штыком идете, в атаку! Чего же переваливаетесь, как брюхатая попадья? Ну, научитесь… не я буду, если вас не научу! Послеобеденный отдых забудьте, сразу же из столовой, в тринадцать ноль-ноль, чтобы мне были на плацу, как штык! Понятно? Становитесь в строй! Перехожу к показу длинного укола.

Диву давался я, глядя на лейтенанта. Деревенский немудрячий паренек, но какая в нем пластичность, безошибочное чувство формы! Жилистый и подвижный, будто весь начиненный пружинками, он поднял винтовку, отошел на пять-шесть шагов от соломенного мата, остановился. Быстрым, несколько хищным прищуром измерил расстояние и вдруг сделал большой и глубокий выпад левой ногой, навалился всем корпусом тела. Винтовка скользнула в руках, на малую долю секунды коснулась штыком мишени и снова вернулась в обратное положение. Было приятно смотреть на молодецкую ловкость, красоту и точность военных приемов. Ловкость, молодцеватость в нем была наследственная: от многих поколений русских удальцов, от отца, ходившего пять раз в атаку, от мужиков, которые испокон веку только затем и рождались на русской земле, чтобы быть пахарями и солдатами.