Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность Страница 20

При очередном заходе «ИЛ» сержанта взмыл по-галочьи – распластав крылья, покачиваясь, заваливаясь на бок. «Еще!» — погнал его в небо майор, зная, что опасность прямого удара о землю в последний момент самим же сержантом будет снята, что он выхватит и плавно приземлит самолет (и Лена видела это). Сноровка, хватка угадывались в Гранищеве, глаз и самообладание… Но профиль посадки!.. Свет такого не видывал.

«Действительно, коряво, — думала Лена, не одобряя расходившегося майора, сочувствуя измочаленному летчику, с которого после задания сходит семь потов. — Коряво, да надежно…»

— Баранова мог зарубить, меня под монастырь подвести! — не унимался Егошин, уже не о профиле посадки думая, а о том, что ждет его полк, его пять уцелевших «ИЛов» на МТФ, скоро ли без Василия Михайловича доберется сюда наземный эшелон, в чем и где искать защиты от «мессеров»… «Передислодрапированный», как съязвил «дед», на левый берег, Егошин был растерян.

Чем труднее обстановка, тем сильнее неосознанная тяга человека к знакомому, в чем он издавна привык искать и находить опору. Побыть Егошину одному не удалось, но мысли его прояснились. Левый берег, о котором он не смел заикнуться, о котором страшился думать, открывался ему нежданно знакомой стороной. Заблаговременно возведенные, широко раскинутые капониры снимали с него заботу об укрытии, маскировке самолетов. Летчиков ждали добротные, в четыре наката землянки. Впервые за время отступления предстал перед ним комендант аэродрома, радеющий о службе… Микроскопичность этих перемен получала наглядность, стоило Михаилу Николаевичу вспомнить прорезавшие открытую степь танковые колонны, мощь артиллерийского огня и удары по городу с воздуха. И все же усилия по наведению желанного, жизненно важного порядка – реальность. Не должен он, командир полка, бросаться, как в донской степи, с обнаженной шашкой на головотяпов, оставивших «ИЛ-вторые» без капли горючего, — по стоянкам МТФ с урчанием ползают, взвывают движками пузатые бензозаправщики. И устрашающие посадки Гранищева, по сути, — давние знакомцы майора, привычное дело, за которое он, признанный методист, освобожденный от мелочных забот, ухватился сразу, как только ступил на левый берег. Заняв пост у посадочного «Т», он с головой ушел в то немногое, что он в силах изменить, выправить, на что способен повлиять в интересах горящего Сталинграда, оставленного авиацией. «Еще заход!» — командовал Егошин сержанту и клял немца, высохшую степь, угадывая профессиональные намерения Гранищева прежде, чем они возникали, и лучше, чем сержант, зная способы устранения просчета. «Еще!» — честил он ЗАП, призывая на помощь своего бывшего инструктора-«деда» и тех двоих, что тащатся с наземным эшелоном, и друга-истребителя Михаила Баранова, в предвоенную пору прошедших горнило армейской службы… все силы, всю свою надежду устоять на чахлом выпасе заволжской фермы – последнем, крайнем рубеже полка, вступившего в бой под Харьковом, — вкладывал Егошин в летчика, в профиль его посадки…

И сержант, опрометчиво взятый им в ЗАПе, становился ему ближе…

Лена, единственная летчица, заброшенная на МТФ с передовой командой, не слушая попреков усача-коменданта («Не верти полотнища, не дергай!..»), разругавшись с ним, осталась на полосе с флажками, чтобы встретить своих летчиков, а главное, сопроводить старшего лейтенанта Баранова на приготовленное ему местечко. Выкрик вошедшего в раж майора «Мог зарубить Баранова!» ужаснул ее и просветлил, как бывает, когда события, гнетущие душу, неожиданно находят новое, желанное для человека освещение. Впечатление от победы Баранова в Конной было так глубоко и сильно, что возможность обелить старшего лейтенанта в собственных глазах Лена восприняла с радостью. Снять с него некую вину за жалкое существование, уготованное ей после Обливской… Вот кто срубил барановский «ЯК» — сержант! Вот кто, по сути, оставил ее без машины… Она переносила вину на сержанта, которого гоняет – и правильно делает – командир полка. Она переменилась к сержанту. Понимая, что через полчаса, через час он пойдет на задание, она становилась на сторону майора и с чувством некоторого превосходства над сержантом склонялась к мысли, что при такой выучке ему, для его же собственного блага, необходима серьезная шлифовка… На ходу, между вылетами, когда же?

— Я так рада, что вас вижу, товарищ майор, — неожиданно, очень серьезно проговорила Бахарева. — Мы вас при штурмовке Обливской прикрывали, — добавила она несмело.

— На Обливскую не летал!

— Вас… не сбили?

— Представьте, нет!

— Я не в том смысле, товарищ майор!.. Господи!.. Меня так мариновали, не пускали и не пускали. Не знаю, как я их уговорила… Я с вынужденной самолет пригналя! — спешила она объяснить, от торопливости и волнения забавно, как первоклашка, смягчая глагол (и больше Егошин уже не сомневался в том, кто призывал в эфире «ишачка» на помощь). — Сама меняла в поле дюрит, сама его драила… И у меня его отняли!.. Но если бы вы видели, как все произошло, вы бы тоже сказали, что я не виновата, и мне бы дали самолет!

— Не надо горячиться, Бахарева. Не надо пороть горячки:

— А чего ждать? — в упор спросила Лена. — Вы можете ответить, товарищ майор: чего сейчас ждать?!

…Ее пытались урезонить и раньше, еще в аэроклубе. «Бахарева, куда ты рвешься?» — спросил ее однажды инструктор как бы по-свойски, а вместе и неодобрительно.

В дни полетов курсанты аэроклуба получали булочку из сеяной муки и стакан молока, «ворошиловский завтрак». Климент Ефремович Ворошилов перед войной во главе Красной Армии не стоял, наркомом обороны не являлся, но ребята, метко бившие из мелкокалиберки по стандартным мишеням типа «фашист», носили нагрудный знак «Ворошиловский стрелок», и завтраки, введенные его известным в летной среде приказом, назывались «ворошиловскими». Завтраки были бесплатными и как нельзя лучше отвечали зову вечной студенческой голодухи.

Сидя в опустевшем бараке за одним столом с инструктором Дралкиным, Лена, сдерживая свой аппетит и несколько церемонно отставляя в сторону пальчик, — но и крошки при этом не обронив, — расправлялась с булочкой, осененной именем маршала, и тут Дралкин задал ей свой неожиданный вопрос: «Куда ты рвешься?..»

— Летать, — легко, не задумываясь, ответила Лена.

С инструктором ей повезло.

Она поняла это, когда поутихли среди курсантов страсти, поднятые первой встречей с небом. Что творилось! Что за гвалт стоял в этих же стенах! Не снимая тяжелых комбинезонов, красуясь в них посреди столовой или подпирая стены в углах, новобранцы аэроклуба изливали друг другу переполнявшие их чувства: «Ка-ак инструктор крен заложит, у меня сопли из носу!.. Он смеется, тычет крагой вниз:

«Школу видишь?» Какое!.. Где небо, где земля – все бело… «Вижу, — кричу, — вижу!» — «А мой: высоту набрал, стучит по ручке, дескать, бери управление, веди самолет… Я обеими руками – хвать! „Не зажимай, медведь!“ – „Я к начлету попал, к Старче. Ну, думаю, звезданет он мне сейчас по кумполу…“ Лена, слушая товарищей, помалкивала: в воздухе у нее заслезились глаза. Приборная доска плыла, шкальные показания двоились. Очки, опущенные на глаза, запотели, без очков наворачивались и все затуманивали слезы… Судя по разговорам, никто из парней ничего подобного не испытывал. Или помалкивали? Расспрашивать их она, единственная в летном отряде девушка, не смела. Это было бы с ее стороны риском, неоправданным риском. Она струхнула и расстроилась, ей уже мерещился приказ по личному составу с убийственным словом „отчислить“…

После волнений первого знакомства наступили будни, — каждодневные тренировки в воздухе, бесцеремонные разборы на земле.

Теперь курсанты, облаченные в меха амуниции, уже не отыскивали в себе украдкой сходства с кем-то из прославленных героев пятого океана. Жизнь, сбрасывая наружные одежки, выявляла годность или негодность учлетов к заманчивой профессии. Роль верховных судей принадлежала инструкторам, и она была им всласть. Одни, чиня громовые разборы, упивались своим могуществом, другие выказывали проницательность и такт… Нелишне заметить, что среди авиационных инструкторов находились подлинные таланты, достойные благодарной памяти не меньше, чем, скажем, французские мастера рапиры, обучавшие фехтованию королевских мушкетеров, — хотя бы по вкладу, внесенному корпусом инструкторов в оборону страны…

Григорий Дралкин только начинал, и была заметна в нем одна странность, молодости, вообще-то говоря, несвойственная, — склонность к предостережениям. К толкованию неясного. «Главное в том, — изрек он запальчиво на первом же разборе, — чтобы правильно распорядиться временем, остающимся для принятия решения!» Курсанты, доверчиво ему внимавшие, не вполне поняли инструктора… Он запнулся, примолк, уставился в свой замызганный талмуд… «Курсант Бахарева!» — отступил он от занимавшей его темы. Лена сидела ни жива ни мертва, щеки ее горели. «Бахаревой я сегодня ставлю „пять“!» — заявил Дралкин, продолжая разбор, призывая «братцев-кроликов», то есть мужскую часть летной группы, следовать примеру Лены, лучше всех себя показавшей. Он как бы сразу взял ее сторону. «Братцы-кролики» скисли. Не за тем пошли они в аэроклуб, чтобы выслушивать похвалы какой-то медичке. Авиация, аэроклуб влекли каждого надеждой на личный успех.