Евгений Суверов - Запад – Восток. Записки советского солдата 1987–1989 гг Страница 20

— Косишь под больного, в больничке хочешь загаситься?! Ответишь по закону, свободен.

Пришлось тайком идти в санчасть. Там служил мой земляк, он дал мне какие-то таблетки. Начал их принимать, и болезнь постепенно отступила.

Стояла мерзопакостная погода: весь горизонт заволокло тучами, шел мокрый снег, было грязно. Не успели мы с Саткиным разместиться в камере временно задержанных, как нас отправили за пищей для арестантов. В сопровождении часового с автоматом мы принесли из столовой металлические термосы защитного цвета. Ели солдаты, находящиеся под арестом, в коридоре между камерами. Мы с Саткиным начали кушать первыми, и это явно не понравилось какому-то азербайджанцу, сидевшему в камере, расположенной напротив накрытого стола. Он ругался, бил ногой в дверь, грозно шипел. Из неровного отверстия в металлической двери, называемой глазком, слегка виднелся горбатый нос.

Вскоре всех выпустили из камер для принятия пищи. Небольшого роста, кривоногий уроженец солнечного Азербайджана накинулся на Саткина, пнув его по ноге.

— Ты чё, чмо, урод, двэр не открыль, ты чё, ох… ль?!

Я моментально заступился за Саткина.

— Ты чё на него наехал? Хочешь проблем — пойдем, поговорим, — спокойно сказал я ему.

«Воин Аллаха» был сильно ошарашен, он не ожидал такого поворота. Мы вышли во внутренний дворик гауптвахты. Нас окружили караульные и несколько арестантов.

— Да вы руссы не мужики, ви все чмыры! Да у вас х… не стоит, ми всэх ващих девак будем е…ть!

Ярость накрыла меня мгновенно. Со всей силой я с правой впечатал ему по роже. Не удержавшись, он упал плашмя на грязный бетонный пол. Пытался встать, но я запечатал ему с ноги прямо в голову. Затем я запрыгнул на распластанное тело «героя-самца» и начал методично месить его сверху кулаками. Подбежали охранники и отволокли меня от него, быстренько закрыв вместе с Саткиным в пустую камеру. Немного побушевав, пнув несколько раз дверь, я начал немного успокаиваться.

За стенкой всхлипывал побитый джигит. «Я его зарэжю», — бурчал он, приходя в себя.

Вечером дверь камеры отворилась, зашел какой-то русский сержант, помощник начальника караула. За его спиной маячил азербайджанец-разводящий.

— Так, два урода на уборку туалета, зашуршали! — он стоял в проходе, растопырив ноги и руки, ощущая себя как минимум сверхчеловеком. Ни дать ни взять — Бэтмэн.

Мы с Андреем сидели на корточках, прижавшись спиной к бетонной стене. Я медленно встал, подойдя к нему, спокойно послал его подальше, вместе с его караулом. После минутной перебранки, видя мою решительность, он резко захлопнул камеру и отправился на поиск новых работников.

Ночь провели в той же камере, хотя нас должны были перевести в общую. В знак наказания нам не выдали деревянных досок (на них спали на киче). Всю ночь я провел на ногах. Устав, я прислонялся к холодной стене, пытаясь укутаться шинелью. Андрей же, не выдержав, улегся спать на бетонный пол, проигнорировав мои замечания.

— Я хочу спать и мне все по х… й! Будь что будет, — в полудрёме сказал он и моментально уснул.

К утру он сильно застыл, возможно, застудив почки, ему нестерпимо захотелось в туалет. Он стучался, пинал дверь, кричал, тщетно ожидая, когда часовой отведет его в туалет. Не выдержав, облегчился прямо на дверь, чуть не устроив потоп на киче. Быстро прибежали караульные, опять начались разборки: Саткина хотели прессануть, да я им не позволил. В итоге Андрей убирал грязной тряпкой плоды своего труда.

Чуть позже меня вывел (поговорить) азербайджанец-разводящий. «Когда закончатся эти разборы?» — недовольно думал я, перешагивая порог камеры.

— Слющай, тэбя как зовут?

— Женя.

— Жэна, зачем ти встреваешь за этого чмыра? Он кто тэбэ — брат, зэмляк?

— Мы вместе попали на кичу, нужно друг друга поддерживать.

— Жэна, он чмо. Урусс, как собаки, своих рвут, падалъ. А ти самь кто по нации?

— Я русский.

— Странный ти урусс. Почемю не билль начкара, он чмо, стукачь. Почемю его жалель? Он би тебя не пожалель, и этот длынний чмыр-зассанець тоже.

На улице светало. Небо заволокло тучами, шёл мокрый снег. Начинался очередной день, день очередного испытания. Здесь нужно быть сильным, ведь слабые влачат мерзкое существование.

Задумался о национальных отношениях. О той пропаганде дружбы народов СССР, что была на гражданке. Здесь её не было и следа. Почему такая ненависть к русским, их что, не воспитывали в духе интернациональной дружбы? Конечно, я не знал, что через несколько лет развалится Советский Союз и одна из причин кризиса — нерешенный национальный вопрос. С кем собирались строить коммунизм?

Вскоре нас перевели в общую камеру. Время на «киче» шло медленно. Вывод на хозяйственные работы, обед, опять работы, ужин, перекличка, отбой. Вечером все разговоры в камере были на тему, какая часть заступит в караул и какой будет новый начкар — злой или добрый.

На пятые сутки нас вывели работать в кочегарку, меня назначили старшим над всей разношерстной толпой арестантов. Работали ни шатко ни валко. Вдруг забежал грозный начальник гауптвахты майор Конев. Недовольный темпом работ, он долго ругался, размахивая огромными кулаками. Мне, как старшему, он добавил еще сутки ареста.

Дни ареста тянулись невыносимо долго. Саткин предложит «загаситься» в санчасти. Раздобыв йод, мы добавили его в сахар. Говорили, что после этого повышается температура. Вскоре мы были в санчасти. Прожженный, видевший много на своем веку медработник сверлил нас глазами:

— Что, хотите сачкануть? Я вас всех насквозь вижу, лодыри!

И выдал нам по два градусника каждому. Я спокойно уселся на кушетку, предвкушая, что скоро окажусь на больничной койке. Чистые простыни, либеральный режим и т. д.

Но не тут-то было. Один градусник показал повышенную температуру, а другой нормальную. Я непонимающе смотрел на градусники. Начмед что-то кричал о каком-то перце, которым я намазал под мышками. Но я ведь действительно ничего не мазал, я употребил сахар с йодом. Вот незадача. Пришлось возвращаться в «родную» камеру. Саткин остался, у него оба градусника показали повышенную температуру. Но недолго он отдыхал в санчасти, на следующий же день его привели обратно с резолюцией врачей — здоров.

Прошло семь дней. Саткина забрал наш сменившийся караул, а мне предстояло «отдыхать» еще сутки. Настроение было паршивое, все тело грязное, сильно чесалось, я прокоптился здесь кичманской вонью. Эти сутки тянулись долго, хотелось «домой», в казарму, к своим корешам.

Следующим вечером меня забрали. Опять повезло — за мной заехала машина, нашу роту везли в баню и меня с собой прихватили. Какое блаженство наконец-то помыться и выспаться на белых, пахнущих свежестью простынях.

Подъехав к бане, я первым спрыгнул на землю. Решил подшутить и громко крикнул: «Кто последний, тот чмо!» Что тут началось! Ужасная давка, крики на разных языках. Солдаты вылетали как пули — ну прям как дети, приколов не понимают. Два азиата подрались, им очень не хотелось прослыть чмырями. Вечером в казарме встретился со своими друзьями. Настроение было отличное — шутки, смех. Жизнь продолжается, и она — прекрасна!

В сентябре я начал вести дневник. Для чего? Хотел запечатлеть всё то, что переживал, о чем мечтал, какие события и действия происходили в нашем солдатском мирке. Думал, пригодится потом. А верно ведь мыслил, пригодился бы наверняка.

Купив в гарнизонном магазине красный блокнот, я старался регулярно заполнять его. Он был достаточно большим, хранить и носить его было неудобно.

В конце сентября меня отправили в командировку на сооружение ротного свинарника. Лафа. Но ведение дневника привело к неприятностям, в итоге строительство домиков для свиней продолжалось уже без меня.

Моя командировка продолжалась всего около трех недель. Я ощутил определенную свободу, часто мы были предоставлены сами себе. Строительство практически не велось, мы отдыхали, развалившись на травке около своей стройки, изредка ходили в село за продуктами, если позволяли финансы.

В один из пасмурных дней мы выехали на ЗИЛе за морковью. Обратно ехали стоя в кузове, держась за борт около водительской кабины. Ветер сильно раздувал нашу форму, настроение было отличное. На обочине мы заметили грузовой гражданский автомобиль с поднятым капотом. Под ним копошился водитель, устраняя какую-то неисправность. Не сговариваясь, все трое, набрав моркови, залпом обрушили град красных снарядов на бедного шофера. Мишень — толстая задница водилы — была удачно поражена. Послышались ругательства, пожилой шофер что-то нам кричал, потрясая в воздухе гаечным ключом…

Весь наш быт, с «обсосами», разборками, «интернациональной» дружбой, «отеческой любовью» отдельных офицеров, всё это я бесстрастно фиксировал в своем блокноте, не предвидя, что кто-то может также прочитать мои откровения.