Лоран Бине - HHhH Страница 20

Риббентроп преподносит дочери президента целый сноп роскошных цветов; кортеж, который сопровождает чешскую делегацию, именно таков, с каким принимают главу государства. Впрочем, он ведь и есть глава государства… Гахе становится чуть легче дышать.

Немцы селят его в лучших апартаментах великолепного отеля «Адлон». Дочь президента находит на кровати в своем номере коробку шоколадных конфет – личный подарок фюрера.

После этого Гаху отвозят в рейхсканцелярию, где его тоже встречает почетный караул – теперь из эсэсовцев. Гаха еще немножко успокаивается.

Зато стоит ему войти в кабинет рейхсканцлера, впечатление становится совершенно иным: то, что рядом с Гитлером он увидел генерала-фельдмаршала авиации Геринга и начальника Верховного командования вермахта Кейтеля, ничего хорошего не сулит. Да и выражение лица фюрера оказывается совсем не таким, на какое он мог надеяться, если судить по тому, как его принимали до сих пор. Обретенная было толика спокойствия и уверенности мигом улетучивается, и именно в этот момент Эмиль Гаха безвозвратно погрязает в трясине Истории.

«Могу заверить фюрера, – говорит он, глядя на переводчика, – что никогда не занимался политикой, что почти не встречался с Бенешем и Масариком[98], а когда это все-таки случалось, они мне совершенно не нравились. Правительство Бенеша было мне всегда настолько отвратительно, что после Мюнхена я задался вопросом: а следует ли нашему государству вообще оставаться независимым? Я убежден, что судьба Чехословакии всецело в руках фюрера, и убежден, что это надежные руки. Фюрер, и в этом я тоже убежден, именно тот человек, которому понятна моя точка зрения, когда я говорю о праве Чехословакии существовать как государство. Чехословакия подвергается постоянным нападкам из-за того, что в стране осталось много сторонников Бенеша, но мое правительство использует все средства, чтобы заставить их молчать».

Затем слово берет Гитлер, и, по свидетельству переводчика, услышав то, что он говорит, Гаха превращается в каменное изваяние.

«Путешествие, предпринятое президентом, несмотря на его преклонный возраст, может принести большую пользу его стране. Германия действительно готовится ввести войска в Чехословакию, и отделяет нас от вторжения всего несколько часов. Я не питаю вражды ни к какой нации, и если Чехословакия в урезанном виде до сих пор существует, то только потому, что я так хотел, и потому, что я честно исполняю свои обязательства. Однако в Чехословакии ничего не изменилось после ухода Бенеша, и она ведет себя по-прежнему! А я ведь предупреждал! Я говорил, что в случае продолжения провокаций, в случае, если дух Бенеша не будет уничтожен в стране окончательно, мне придется уничтожить страну. Между тем провокации продолжаются и продолжаются. И теперь жребий брошен… Я отдал приказ о вторжении в Чехословакию и принял решение присоединить ее к рейху».

«Только по глазам Гахи и его министра было видно, что они еще живы», – рассказывал позже переводчик.

А сейчас Гитлер продолжает:

«Завтра ровно в шесть утра немецкая армия войдет на территорию Чехословакии со всех сторон одновременно, а немецкая авиация займет все аэродромы.

Возможны два варианта развития событий.

Либо войска вермахта натолкнутся на сопротивление, и сопротивление это будет беспощадно подавлено.

Либо все произойдет мирно, и в таком случае мне легче будет предоставить Чехословакии автономию и определенную национальную свободу, а ее гражданам – привычный для них образ жизни.

Делаю я все это отнюдь не из ненависти, моя единственная цель – защита Германии, но не уступила бы Чехословакия в Мюнхене, я без колебаний уничтожил бы чешский народ, и никто не смог бы мне помешать. Если сейчас чехи пожелают сражаться, что ж – через два дня с чешской армией будет покончено навсегда. Разумеется, неизбежны жертвы и среди немцев, но вот это как раз и породит ненависть к чешскому народу и вынудит меня – в целях самосохранения – не предоставлять чехам автономии.

Остальному миру нет до вашей судьбы никакого дела. Когда я читаю иностранные газеты, они возбуждают во мне жалость к Чехословакии. И я вспоминаю известную цитату из “Отелло”: мавр сделал свое дело, мавр может уходить…»[99]

Кажется, эта цитата стала в Германии поговоркой, но я не очень-то понимаю, зачем она понадобилась Гитлеру в данном случае, что он имел в виду… Кто тут мавр? Чехословакия? Но тогда – какое дело она сделала? И куда бы она могла уйти?

Вот первая гипотеза: с немецкой точки зрения само существование Чехословакии давало западным демократическим странам возможность ослабить Германию после 1918 года, а теперь, когда миссия выполнена, Чехословакии и существовать незачем.

Но это, по меньшей мере, неточно: Чехословакия была создана с целью разрушения Австро-Венгерской монархии, а вовсе не Германии. К тому же, если бы «делом» Чехословакии было ослабление Германии, вряд ли 1939 год – год, когда Германия вернула себе могущество, аннексировала Австрию и несла в себе все большую и большую угрозу, подходил для того, чтобы оставить эту задачу, не решив.

А гипотеза вторая? «Мавр» – это западные демократические государства, которые в Мюнхене всячески пытались избежать худшего («мавр сделал свое дело»), но отныне побоятся вмешиваться («мавр может уходить»)… Нет. Все-таки понятно, что в устах Гитлера «мавр» – воплощение жертвы, чужака, которого используют в своих целях, а это куда больше подходит к Чехословакии.

Третья гипотеза сводится к тому, что Гитлер и сам толком не знал, что хочет сказать, он попросту не устоял перед искушением вставить цитату, а недостаток культуры не позволил ему найти более подходящую. Наверное, тогда, на этой встрече, ему достаточно было бы удовольствоваться двумя словами: Va e victis![100] Это простое, но пригодное в любые времена выражение куда больше соответствовало бы ситуации. Ну или он мог попросту промолчать, потому что, как сказал Шекспир, «убийство, хоть и немо, выдает себя без слов…»[101]

Гаха идет на уступки фюреру, Гаха готов сдаться. Он заявляет: ему все понятно как нельзя лучше и сопротивление в подобных условиях было бы безумием. Но уже два часа ночи, стало быть, у него остается всего четыре часа, чтобы помешать чешскому народу встать на защиту своей страны. По словам Гитлера (правдивым на этот раз), германская военная машина пущена в ход, и теперь уже ничем ее не остановить (во всяком случае, никто вроде бы не жаждет попробовать). Гаха должен немедленно подписать акт капитуляции и известить об этом Прагу. Альтернатива, предложенная Гитлером, чрезвычайно проста: либо установленный сию же минуту мир и в дальнейшем долгое сотрудничество двух народов – либо полное уничтожение Чехословакии.

Ошеломленного происходящим чехословацкого президента передают в руки Геринга и Риббентропа. Гаха сидит за столом перед документом, который следует подписать, он собирается уже поставить росчерк, но рука его дрожит. И перо замирает над бумагой. Гитлера, который редко оставался в комнате, когда надо было всего лишь покончить с мелкими деталями, здесь нет, и президент чувствует внезапный прилив энергии.

«Я не могу это подписать, – заявляет он. – Если я подпишу акт о капитуляции, мой народ проклянет меня».

Что верно, то верно.

Однако Герингу и Риббентропу надо убедить Гаху, что отступать поздно, и они принимаются за дело.

«Немецкие министры (Геринг и Риббентроп) были неумолимы, – сообщал в отчете об этой встрече французский посол. – Они буквально бегали за Гахой и Хвалковским вокруг стола, на котором лежал документ, стараясь вложить им перо в руки…»[102] А Геринг еще к тому же без конца повторял: если документ сейчас же не будет подписан, бомбардировщики через два часа превратят половину Праги в руины… и это только для начала. Сотни бомбардировщиков ожидают приказа на взлет. Они получат его в шесть утра, если на акте о капитуляции не окажется подписей.

И тут вдруг Гаха пошатнулся. Он потерял сознание. Теперь уже оцепенели два министра, оказавшиеся перед безжизненным телом.

«Гахе плохо!» – опомнившись, кричит Геринг. Гитлеровские министры перепуганы. Чешского президента необходимо реанимировать, ведь скончайся он сейчас у них на руках, «назавтра весь мир скажет, что его убили в канцелярии»[103]. К счастью, всегда рад услужить большой специалист по уколам доктор Морель[104] – врач, который будет до самой смерти Гитлера вводить ему амфетамины[105], делая по нескольку инъекций в день (не с этим ли, спросим мимоходом, было связано все возраставшее безумие фюрера?). Стало быть, в комнате появляется Морель, делает Гахе укол, и тот приходит в себя. Ему сразу же суют телефонную трубку – время не терпит, надо решать проблему более быстрым способом, бумагу подпишем потом, – а Риббентроп к тому времени уже позаботился о специальной линии прямой связи с Прагой. Гаха, собрав остаток сил, информирует чешское правительство о том, что произошло в Берлине, и советует подчиниться требованиям немцев. Затем президенту почти уже не существующей Чехословакии делают новый укол – укрепляющий – и отводят к Гитлеру, где фюрер кладет перед ним проклятый документ. Без пяти четыре утра Гаха ставит под смертным приговором своей стране подпись. «Я пожертвовал государством, чтобы спасти нацию», – верит этот дурачок. Похоже, глупость Чемберлена была заразна…