Алескендер Рамазанов - Зачем мы вернулись, братишка? Страница 20

Загомонили сразу:

– Афганские крысы другие!

– Ты видел?

– Видел, как тебя!

– В темноте что не померещится, братан.

– Другие, говорю, на собак, на этих самых, буль… Видел под Кундузом в пустыне. Тоже позабивали с испугу. Крыса видом, глаза красные, морда свинская – собака-убийца.

– Какая убийца? У моих знакомых этот бультерьер под столом объедки собирает и лижется не хуже бассет-хаунда. Но других собак насмерть рвет.

– Нормальная байка! Хотя про таможню – правда.

– Что правда? Нет таких крыс.

– Я не про крысу. Так один наш взводный обезьяну провез. Потренировал, в Ташкургане было, а потом в Тузеле выпустил перед таможней. А та, по привычке, через забор, а потом к нему. Только его и подпускала.

– Вы еще про змею расскажите, которая солдата полюбила и после его смерти в гроб забралась, а потом могилу охраняла.

– А что, кореш, не было? Я тебя на это кладбище могу свозить и мать того парня показать. Жива, и на подарок от той змеи, точнее от сына с того света, живет. Вот! Что эта крыса? Только уши отгрызала. Слышал я про них. А пахнет от них мускусом, что ли? Мы этого запаха не знаем, а афганцы его чуют.

– Так, базарить будем или кто еще споет? – в голосе рассказчика зазвучала досада.

– Я, пожалуй, – донесся до Аллахвердиева негромкий хрипловатый голос. – Только если неинтересно будет, сразу скажите. Про эту зверину очень хороший рассказ. У меня про людей. Но только там было тоже много непонятного.

– Где «там»? Место назовешь?

– А чего скрывать? Баграм да Панджшер. Места известные.

ПАНДЖШЕРСКАЯ МАТЬ

Про Панджшер, Ахмадшаха все слышали. А почему его зовут Масуд? Это не отчество, а прозвище. Масуд – счастливый, удачливый. Погодите, его еще вместо Наджиба поставят. Не говорил бы так, но в прошлом году друган мой, Игорек, журнальчик французский из «загранки» протащил. Из Марселя. А там, среди тачек да телок, статья затесалась про Афган. Игорьку – по фигу. Если про Афган рассказывают, он сразу киснет и машет, мол, это ваши, военные дела. А я пролистал и ахнул – все про Панждшер и Баграм. Все операции расписаны.

Французский? Нет, я и немецкий со школы забыл. Нашелся человек, перевел. Там о первом Панджшере, как в апреле восьмидесятого тремя батальонами пошли от Анавы. Потом про вторую операцию, когда сорок батальонов бросили через Руху и Бахарак. Но не это главное. Была там фотография цветная. Глазам не поверил – наша колонна и машина моя, как на ладони. И все дымком черным подернуто. Откуда этот дым – я знаю, и что не могло быть в этой точке фотографа – тоже знаю. Там бы и крот не выжил. А что на самом деле случилось, про то и рассказываю.

Сам я попал в Баграм, к саперам, когда второй Панджшер заканчивался, в июле восемьдесят второго. Раньше-то, в учебке, и двух месяцев не держали. Много чего «старики» рассказывали. Как «духи» бьются до последнего в пещерах, пока прямым не всадят, как скалы на головы валили. Правда, оказалось, что после наших «бешеу» в горах равновесие нарушилось и пошли обвалы сами по себе. Говорили, что Ахмадшаха охраняет особая сотня, а командует ими русский парень, Костя. И вроде зовут его еще Исламутдин. Лазурит в первый раз у них же увидел. И не только. Были и зеленые камешки. Догадываетесь, о чем речь?

Мы тоже в основном в боевом охранении стояли. Но и поездить на боевые довелось. Впереди кто обычно? Разведка да саперы. Короче, тут уже «дембель в маю», я заменщика подготовил. Хотя мне за язык, честно, август обещали. А тут, бестолково так, собрались на третий Панджшер. Покидали имущество – и вперед. «Духи» будто растворились. Ни фугасов, ни обстрелов. Говорили, что в самом ущелье, у десантников были стычки, но мы спокойно шли в полковой колонне. И вот то ли нервы ребят подвели, то ли еще что, но батальон обстрелял махаллю придорожную. И ведь не было причин изо всех стволов молотить. Другое случилось. Многие видели и я лично, поскольку БМР моя как раз напротив этого места пришлась.

Картина такая: справа, по ходу, холмы, слева кишлачок и дорожка через поле протоптанная. Весна, зелень еще яркая, как дома. И вот на тропинке, метрах в пятидесяти, внезапно появляется высокая черная фигура в ихней накидке. Только не паранджа, а вроде как длинное широкое платье и платок, тоже черный. И идет эта афганка к колонне. Медленно, плавно. Я пригляделся – а у нее руки в нашу сторону протянуты. Да вот еще чудно – волосы из-под платка выбились. Седые, белые? Не разобрать. И что-то так замутило под сердцем. Да и прапор, техник наш, масла подлил, серьезно так говорит: «А ведь это афганская Богоматерь. Смотри, не идет – плывет по воздуху». Я вроде в сказки эти божественные не очень-то и верил. Смекнул, если мелкими шажками, да в балахоне, то, конечно, как плывет! Но бывает такое: чувствуешь, что добром не кончится. А тут – полный мондец! Танкист, придурок, башню развернул и шарахнул по кишлаку. И остальные как с цепи сорвались. Минут пять патроны жгли. Если честно, я тоже за автомат схватился. А прапор, мудрый мужик, в бок ткнул неслабо, образумил: «Куда бить собрался? Гляди: есть там кто? Какого хера? Без нас обойдутся». Я этому прапору теперь по гроб обязан. Поглядел, а где эта женщина афганская стояла – дымок черный столбом вьется и вроде очертания фигуры угадываются. Могло показаться, как смерч небольшой.

Вечером замполит разборку учинил: зачем стреляли? Он тоже эту старуху черную видел. А что отвечать? Отмолчались или еще лучше: «Как все, так и я!» А ему тоже, не шомонить бы! В кои-то веки на боевые выскочил. Кто ему отчет давать будет?

Не знаю, что там за план был, но мы как встали километрах в десяти от того кишлака, так неделю загорали. А потом дали команду в Баграм возвращаться. Говорили, будто загнали Ахмадшаха в угол, перемирия «духи» запросили. Когда назад двинулись, техник говорит: «Женя, будем к тому месту подъезжать, где стрельбу открыли, поближе к тропинке остановись, уйди на обочину чуть. Покопайся в движке. Ты понял? Очень нужно». Да он мог просто приказать остановиться, но вот так попросил. Значит, есть необходимость у человека. Хорошо изобразил поломку: подергался, с дороги съехал, чтобы не приставали, под мост залез и оттуда наблюдаю. А техник припустил, где эта женщина стояла перед первым выстрелом. Смотрю, пригнулся, вроде ищет, потом на колени встал. А что искать? Видел я, что от человека остается, когда снаряд рядом с ним разрывается. За сто метров лохмотья летят. Но тоже чудеса бывают. Кисть, скажем, оторванную нашли, а на ней часы. Идут секунда в секунду! Смотрю дальше: возвращается прапор, машет на ходу, мол, заводи. Сел – и ни слова до батальона. Чего спрошу – кивнет или буркнет невнятное. И только в парке подошел и серьезно так сказал: «Давай по-честному. Бог видит, нет на нас этого греха. Вот, возьми. Пригодится». И протягивает нитку черную. Тонкая, будто шелковая на ощупь.

Я понял мигом, откуда эта нитка и зачем он туда, на тропинку, бегал. В талисманы сроду не верил, а что матушкину молитву хранил, так это же мать у старца Белогорского, есть в наших местах такой, своей рукой переписывала. Ну, я эту ниточку и вложил в листок. А когда разворачивал, пропотевший весь, потертый, то молитву эту впервые внимательно прочитал. И как! Отроду стихи не учил и не запоминал, а тут словно врезалось. Что? Могу и сейчас, самое время. Вот: «Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его. Как рассеивается дым, ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются пред Богом и восторжествуют в радости… Аминь». Мать-то отроду в церковь не ходила, хотя иконы дома были, бабкины еще, венчальные. Молитву эту она мне в письме прислала. Будто бы в опасности помогает. Писала, что старец примеры говорил, как от зверя, от разбойников эта молитва отводила. Разбойники! Три богатыря! Лукоморье, короче. Но, говорю же, матушка сама печатными буквами переписала, как выбросишь? А вышло, что недаром запомнил.

На следующий день сменили молодых в охранении и будто с цепи сорвались. Дули косяк за косяком, чудили под кайфом немало. В одну ночь замполит нагрянул с проверкой – в пыль носом положили и часа два держали. Не расслышали пароль, направление попутали. Он от штаба шел, а нам показалось, что с поля. И все клубится пред глазами черный дымок или мушки блестящие летают. Как ночь – страх, тоска катит – опять задуем и думаем всякое, потом, кому чего привидится, обсуждаем. Залупаться начали друг с другом. Вот этого никогда в охранении не было. Опасное дело! Что там другие видели, когда головой трясли, не скажу, а мне своего хватило, да так, что время и число запомнил. На рассвете было, тридцатого апреля. Чего-то вскочил часа в три, сердце колотится, рука занемела. И страх такой, что будто могу умереть во сне. Вышел наружу, смотрю, в ближнем окопчике Рашид-аварец себя по затылку молотит. Похлопает, за автомат схватится, а голова у него просто валится. Он опять по барабану стучит. Так он сам говорил: «затылок – небесный барабан, постучи – тело отзовется». Парень был подвинутый на карате, жилистый, на перекладине, как флюгер, крутился. «Даги», они вообще настырные. А тут явно сдал! Я к нему, смотрю – глаза кровью налитые и «в кучу» собираются, словно перед носом увидел что-то. Короче, я его погнал, а сам решил постоять. Говорю же, боялся сдохнуть во сне. Какая стенокардия? Мне тогда двадцати не было, да и сейчас я этого слова не знаю. Это когда сердце, как стена каменная?