Георгий Венус - Зяблики в латах Страница 20

— Раз, два, три… — считал Зотов. — Пять… Восемь…

Это были местные большевики, на прощанье повешенные генералом Кутеповым, принявшим командование над сведенной в корпус Добровольческой армией.

Мы уже перешли Дон.

К Батайску стягивались донцы, мы, добровольцы, и еще не ушедшие с фронта кубанские части.

Было холодно.

Я лежал на санях, прикрытый соломой, какими-то тряпками и латаными мешками. Раненный в руку и в бедро подпоручик Морозов лежал рядом со мной. От инея борода его стала белой, брови замерзли и оттопыривались сплошными, острыми льдинками.

Наконец, только утром второго дня, я узнал у него о судьбе Нартова.

При отступлении, когда наши танки почему-то остановились и сбитые шрапнелью цепи стали спешно отходить на Чалтырь, Нартову отсекло подбородок.

— Весь в крови, Нартов падал, вскакивал, опять падал… Хватал Алмазова, Свечникова хватал…

— А санитары?..

— А санитары?.. — Подпоручик Морозов безнадежно махнул рукой. — Ну вот!.. Меня волочил Горшков, тебя — Зотов, а остальные — сам знаешь!.. Ну, и остался!..

Волнами бегущего снега хлестал по сугробам ветер. Мы медленно спускались с пологого холма, — очевидно, к речке. Из-под снега торчали косые перила полузаброшенного моста. Упав на ось расколовшегося колеса, на мосту стояла брошенная походная кухня. Солдаты подхватили ее на плечи, приподняли и сбросили под перила.

— Трогай!

— А вы придвиньтесь, господин поручик. Теплей будет…

— Подожди, Едоков. Я приподнялся.

— Плоом, поди-ка сюда! Эй!

Отставший с г взвода ефрейтор Плоом остановился.

— Где Алмазов?

— Алмазова, господин поручик, в роте уже нет. Убег Алмазов.

— Тогда Свечникова позови.

— И Свечникова нет. Никак нет!.. Говорят, замерз Свечников. Отстал и свалился… Так точно, господин поручик, под утро еще… С ним Огурцов был. Тот покрепче, — добрел все же. А Свечников… — много ль в нем силы! Один форс только!..

И Плоом отошел от саней.

Когда мы спускались с моста, головные сани уже вновь въезжали на холмик.

На подъеме холма, торча оглоблями во все стороны, длинными рядами стояли брошенные сани. Промеж саней, редкими вкрапинками, чернели трупы.

Ветер крепчал…

— Не за-е-з-жай!.. Дальше!..

В окнах халуп света не было. Неясно, сквозь тьму белели на воротах мелом нарисованные кресты.

— Меня, ребята, крестом не спужаешь! В одну-то хату я забег, непременно! — рассказывал кому-то раненный в руку ефрейтор, соскочивший с соседних саней за нами. — Молока, думал, достану. Ка-а-кое молоко!.. Вошел я и спичку зажег, — темь по тему, дух спертый. На полу старик и баба лежат. Не дышат, мертвые, видно. А над ними дитя копошится… Ну, тиф, значит! Правильно!.. Э-эх, растуды их кровь душу-мать!..

И ефрейтор стал кружиться и подпрыгивать, ударяя о бедро здоровой рукой.

Лошади, вытянув шеи, дышали хрипло и коротко, как в летний зной собаки.

Через два дня, уже в Батайске, откуда 1-й Дроздовский полк вновь выступил на северо-восток, к Манычу, меня вместе с другими больными и ранеными погрузили на сани и повезли на Кущовку. Подпоручик Морозов с нами не поехал. Оба его ранения были не серьезны, и он остался при хозяйственной части.

— И правильно делает! — прощался со мной поручик Ауэ. — В лазаретах тиф. Сдохнет. Ну, прощайте…

Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.

ХУТОР РОМАНОВСКИЙ

В вагоне IV класса — на полу, на скамейках и высоко под самым потолком, на полках для багажа — лежали больные

Я лежал также на полке. Было душно и жарко. Взбросив руки вверх, я водил ими по холодным крашеным доскам потолка. Доски были влажные.

«Воды бы!..»

В вагоне качалась тьма. Кто-то на полу шуршал соломой. Потом долго звякал ручкою ведра, воды в котором давно уже не было.

Против меня лежал бородатый ротмистр.

— Рас-рас-расшибу! — кричал он, размахивая руками. Вот приподнялся. Рас-ш-шибу! — и вдруг грохнулся вниз на пол.

Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой…

Санитарный поезд шел на Армавир.

Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.

— «Кавказская», — сказал кто-то и смолк.

В тишине стало слышно, как стонут тифозные — на полу, во всех углах, на скамейках и полках… Стон сливался, и мне уже казалось — стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.

Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.

— Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! — просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку. — Запеклось… и нутром, братушка, сгораю… Да слышь ли, о, госпо…

На полу барахтался упавший с полки ротмистр.

Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:

— Ты!.. ты!.. ы!..

А стон в вагоне плавал и качался.

…Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.

Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.

«Вот дойду… Сейчас вот!..»

Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.

«Сейчас вот!..»

И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.

Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.

…Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом, — по воде бассейна бежала мелкая рябь.

Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.

Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.

«Надо встать!» — решил я наконец. И поднялся, качаясь.

На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх…

Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.

Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.

— Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!.. — прохрипел кто-то возле.

Я сунул руки под рубаху.

Под рубахой было тепло.

— Послушай!.. Да и я ведь… Эй, послушай!

— Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..

— Да послушайте!..

— Твою мать! Сказано!..

И санитары прошли мимо.

Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.

— Душегубы!.. — Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами. — Узнают ще, душегубы — вот прыйдут красные!.. — Он приподнялся и поднял кулаки. — Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..

— Сестрица!.. Да сестрицу-у б!.. — плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.

«Обожду… только… утра!..» — думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.

И вот под утро вновь появились санитары.

— Санитар! — крикнул кто-то во весь голос.

— Санитары-ары!.. — совсем тихо подхватили другие.

— Са-ни…

Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.

О живых никто не заботился…

А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.

Какой-то эшелон подошел к перрону.

— Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал… А мы: до-ку-мен-ты!..

В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.

— Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!

— Санитар! — закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги. — Санитар!..

— Пусти, черт!..

И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.

Шпоры его звенели.

…Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами…

Потом идти стало легче.

— Куда ты?

— Не знаю, брат…

— Идем, что ль, вместе!

И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.

На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.

— Подсобить?

— Спасибо…

Мы спускались по ступенькам.