Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов Страница 20

— Поедете со мной.

Вслед за Венцелем вышел Ковшов, позади — автоматчик, как конвойный. Покосившись на автоматчика, Ковшов сказал дежурному в проходной:

— Передайте господину Самсонову, что я уехал в гестапо с господином Венцелем.

Машина шла к «Ударнику». В больнице тем временем взволнованно обсуждали, за что же арестовало гестапо главного врача.

Неспокойно чувствовал себя и Ковшов. Что это — арест или опять везут объясняться? Проверка, кажется, не дала гестаповцам ничего. Арестовать могли и раньше…

Венцель оставил Ковшова в коридоре, на том же стуле, где уже дважды он сидел раньше. Сам зашел в один из кабинетов.

Ковшов ждал вызова в гестапо, но не сегодня, полагал, что это будет позднее. Он достал из внутреннего кармана помятую, разлохматившуюся на сгибе бумагу, развернул, посмотрел на нее и бережно спрятал в карман.

Мысли текли неторопливо, как и минуты ожидания. Утомленно прикрыв глаза, Ковшов еще и еще раз продумывал каждый шаг свой, каждое мероприятие больницы. Кажется, все сделано правильно, он пока нигде не сорвался. Нигде? А та, может быть, секундная растерянность у Симоновой… Не могла же она не заметить впечатления, произведенного на Ковшова доносом «слуги великой Германии». Не могла, эта хитрая и изощренная архибестия.

Не случайно из партизанского отряда, правда уже после этого случая, предупреждали: больше осторожности в отношениях с Симоновой, задабривайте, давайте подачки, но ни одного откровенного слова. Вспомнилось, как изложил указание Ребриков: «Она играет и будет играть как актриса. Будь и ты артистом, переиграй ее. Это — не наш человек, а враг и, возможно, опасный».

«Не наш человек…» Это он своевременно понял. А вот переиграть — это сложнее. Не менее сложно, чем игра в гестапо…

А все-таки хорошо, что есть за спиной партизанский отряд.

Там, в отряде, понимают и сложность задачи, и трудность обстановки, и страшную опасность. Вот и это предупреждение: «Не нервничать, не терять самообладания». Предупреждение своевременное. Нервы надо держать в кулаке. Когда минут через сорок Ковшова провели в кабинет, он был уже спокоен.

В кабинете кроме Венцеля находился еще один офицер. Он сидел за столом и что-то писал. В углу сидел тип с крысиной мордой и бегающими глазами, очевидно, переводчик.

Закончив писать, офицер предложил Ковшову сесть и показал на стул, стоявший посередине комнаты.

— Ковшов, почему вы скрыли от немецкого командования, что являетесь военным врачом? — торопливо перевел вопрос офицера тип с крысиной мордой.

— Простите, господин…

— Господин Геринг, заместитель начальника гестапо, — подсказал Венцель по-русски.

— Простите, господин Геринг, но я не являюсь военным врачом.

Геринг сказал что-то Венцелю. Тот поспешно вышел.

Через несколько минут он ввел в кабинет человека, которого Ковшов, кажется, встречал раньше, но не мог припомнить, где и когда.

— Вы знаете этого человека? — обратился через переводчика Геринг к вошедшему.

— Да, знаю. Это военный врач Ковшов.

— Господин Геринг, это ложь, я уволен из армии.

— Товарищ Ковшов, вы же были помощником начальника военного госпиталя по медицинской части! — воскликнул пришедший.

Переводчик быстро переводил. Ковшов дождался конца перевода и спокойно сказал:

— Да, я временно исполнял обязанности начальника медицинской части, но потом был уволен из армии по состоянию здоровья, как инвалид. Работал в госпитале по найму.

По знаку Геринга человека увели.

— Что со здоровьем?

— Ранен в правую руку.

— Где, при каких обстоятельствах?

— На Западном фронте… При попытке перейти через линию фронта…

Ковшова ранило под Смоленском, когда он выводил из окружения группу раненых. Попытку перейти через линию фронта он придумал сейчас, решив, что в этой лжи его здесь никто не уличит.

— Это ложь, Ковшов! Вы — коммунист.

— Господин Геринг, я не член партии и не могу им быть…

Ковшов достал из кармана бумагу, которую смотрел в коридоре и, так же бережно развернув, встал, чтобы передать ее Герингу. Подскочил Венцель, взял и, прочитав сперва про себя, бросил взгляд на Ковшова, потом перевел содержание документа Герингу.

— Это многое объясняет, господин Ковшов.

Петр Федорович не пропустил мимо ушей этого добавления к фамилии: «господин».

— Почему вы не предъявляли этот документ раньше?

— У меня, господин Венцель, никто не спрашивал о моем прошлом. А я не счел уместным говорить об этом.

— Господин Ковшов, в вашей больнице есть комиссары, командиры, чекисты. Почему их скрываете?

— Господин Геринг, я в свое время объяснял господину Венцелю, что эта категория раненых эвакуируется всегда в первую очередь. Все они вывезены.

«Евреев не упомянул. Значит, Венцель уже доложил, что их не нашли. Дела поправляются. Тактика правильна!»

— Среди врачей больницы военные врачи есть?

— Да, имеются: Озеровский, Викторов, Холодов.

Венцель быстро записал фамилии и поспешно вышел.

«Записывай, спеши, все они уже зарегистрировались у вас как военные врачи, — внутренне усмехнувшись, подумал Ковшов. — Принесешь этому однофамильцу рейхс-маршала новый козырь в мою пользу…» А вслух сказал:

— Должен пояснить, господин Геринг, что они остались добровольно.

Вошедший Венцель сказал короткую фразу Герингу.

— Кто из работников госпиталя коммунисты?

— Мне известны как члены партии завхоз Утробин и врач Семенова…

Ковшов не боялся назвать их — оба прошли регистрацию. Венцель, записав фамилии, снова поспешно ушел. Возвратившись, опять что-то сказал и сел к столу сбоку.

Ковшов решил, что можно попытаться контратаковать, и сам обратился к Герингу:

— Господин Геринг, меня обижает недоверие. В первую же встречу я откровенно рассказал все господину Венцелю. Господин Венцель сообщил мне, что обман немецких властей грозит расстрелом. Мне не хочется умирать, и я был откровенен с господином Венцелем, но господин Венцель, как я понял, все еще в чем-то меня подозревает. Заявляю вам, господин Геринг, что у больницы Международного Красного Креста нет тайн, она строго соблюдает Женевскую конвенцию…

— Гут, зер гут, — оборвал его Геринг.

Тогда Ковшов стал говорить о трудностях с продовольствием, о том, что больницу всем обеспечивает население. Переводчик переводил, но в одном месте его прервал Венцель, очевидно подметивший неточность или искажение перевода. Переводчик испуганно забормотал, прижимая руку к сердцу и кланяясь.

Прощаясь, Геринг вышел из-за стола и подал руку Ковшову. Когда руки сошлись в пожатии, Геринг неожиданно сильно дернул Ковшова. Он вскрикнул от боли и качнулся. Брошенную Герингом правую руку подхватил левой.

Геринг улыбался.

«Собака, не забыл, что ранена правая, — подумал Ковшов. — И это проверил».

20

На этот раз Ковшов вышел из гестапо в приподнятом настроении: удалось отбить довольно яростную атаку. По пути хотел зайти в пекарню, но раньше надо в больницу: он понимал, как там беспокоятся.

В больнице действительно был переполох. Ковшова уже и не ждали обратно, и когда он появился, смотрели на него удивленно, даже с боязнью: увезли в гестапо под конвоем, а обратно пришел свободно!

Ковшов улыбался. Успокоив повстречавшихся врачей, он пошел по палатам, смотрел придирчиво, делал строгие замечания.

— Петр Федорович, как же вы? — спрашивали его.

— Побеседовали и отпустили. Потому что вы отвечали правильно. Мне не поверили, всем поверили. Пока поверили… Могут быть еще доносы, будут еще проверки, но если мы говорим твердо, что нет у нас ни комиссаров, ни командиров, ни коммунистов, так что же они сделают…

Ковшов вызвал Утробина. Илья Данилович тоже удивился, как это удалось Ковшову уцелеть.

— Секрет, Илья Данилович, простой. Документ один выручил.

— Какой же?

Ковшов достал из кармана четвертушку листа, развернул и прочел:

— «Справка. Дана гражданину Ковшову Петру Федоровичу в том, что он был осужден по статье пятьдесят восемь УК РСФСР к двенадцати годам тюремного заключения с последующим поражением в правах на пять лет и находился в лагерях НКВД с двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот тридцать четвертого года по двадцатое марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Освобожден на основании определения Военной коллегии Верховного Суда от…» Все, Илья Данилович, законно: и подписи, и печати.

— Постойте, Петр Федорович, вы же мне говорили, что сидели четыре месяца, а выходит — больше трех лет.

— Сидел действительно около четырех месяцев. Но цифру «семь», пока гестаповцы ходили по корпусам, я переделал на «четыре». Не предполагал, что этот документ сослужит такую отличную службу. Ради этого стоило, пожалуй, и посидеть четыре месяца.