Михаило Лалич - Избранное Страница 20

— Ничего занятнее не можешь рассказать, как о невольниках да кладбищах?!

— А о чем еще? Уж не хочешь ли ты получить медаль, за то, что стерег итальянцам мосты?

— Дороже бы не стоило, если бы придумал что получше.

— Мог бы и получше, для лучших. Некоторые вернулись из неволи: Бук Левак и Вук Маринкович из Царьграда, Рамович из Алена, потом Стоян Янкович и еще кое-кто — и все они враждовали с кровниками до самой смерти.

— Эта твоя песня нам не звучит.

— Знаю, но кой-кому и звучит!

— Ты думаешь о коммунистах! С каких это пор ты заключил с ними пакт?

— С тех пор, как немец меня с ними повенчал, около полудня.

Я слушаю, что они говорят, а про себя думаю: «Значит, он полагает, я покорная голова, которую меч не сечет, и благодаря этому еще жив!..» Для меня это не ново. Я знал об этом, но старался вводить в заблуждение и себя и других. И к тому же приводил разные доводы, что удастся бежать, или немцы все-таки поставят меня к стенке… Но, поскольку не произошло ни того, ни другого, везут меня, как медведя, в Печ, а там и дальше. Что бы сказал Радоваи Вукович, если бы знал, до какой степени я пал? Как обругал бы меня Свето Младенович, если бы меня такого увидел? Как разочаровались бы во мне Миня Билюрич, Ненад Лукин и прочие?! Пытаюсь переключиться на другое. Думаю о том, какие безобразные крюки на телеграфных столбах, а немцы вешают людей именно на таких крюках. Представляю себя медведем, трушу рысцой в гору… Но как удалось Буку Леваку бежать из Стамбула?.. Наверно, тогда было легче, чем сейчас. С того времени жандармская техника шагнула далеко вперед, как и техника расстрелов, а техника побегов застыла и осталась на том же уровне!

Какое-то время напрягаю силы, нервы, дыхание, чтобы выскочить, как Борачич, и безнадежно закончить побег, как Юг Еремич, как Машан и многие другие. Это никогда не поздно, говорю я себе, глядя на горы. Справа внезапно возникает причудливое плоскогорье. Поначалу оно кажется необычайно красивым, как сновидение, чем-то нереальным, что вот-вот исчезнет. Такой красивой должна быть человеческая жизнь в момент ее ухода. Темно-синяя дуга сосен окаймляет полумесяц золотистого от цветов луга. Рожки этого полумесяца упираются в небо. Смотрю, как соединяются два мира в один, и забываю о своем унижении и позоре. Смотрю с жадностью, глаза мои уже давно не видели ничего подобного и голодны, боятся моргнуть, чтоб не исчезло видение. А оно исчезнет, знаю точно, ибо это иллюзия. Как мираж, случайно созданный над землей игрой света, облаков и воздушных масс, насыщенных испарениями рос, он дрожит, блещет и… распадается, точно клад, что от прикосновения нечистых рук или взгляда превращается в прах и пепел.

Но мираж не блекнет, не тает в воздухе. Не видно лишь подножия, он ни на что не опирается. Словно висит в небе и в отличие от прочих снов и иллюзий не теряет своей красоты. Напротив, начинают выявляться новые детали в контурах полумесяца из сосен и в серебристом переплетении посередине. К рожкам сосны все ниже и ниже, друг другу по ухо, как приютские дети, пока наконец совсем не исчезают в можжевельнике и траве, а к середине растут и густеют и становятся настоящим лесом — ровным густым бором, точно какой хор. И кажется, будто этот огромный хор поет недоступными нашему слуху темно-синими голосами, поет день и ночь солнцу, ветрам и сменам погоды. И чем дольше я смотрю, тем меньше верю, что это творение слепой природы и чистого случая. Но чьих тогда это рук дело, если бога нет?.. Человек со своими циркулями расчертил бы все правильно, только это была бы геометрия в двух измерениях с небольшим добавлением третьего, а здесь проглядывает и четвертое — время: маленькие сосны — мои ровесники и помоложе меня; большие — Бука Левака и Брайотича.

На повороте наш грузовик заносит, и видение исчезает, точно его никогда и не было. Мы продолжаем подниматься, но сейчас перед глазами громоздятся горы. Появились внезапно, будто пришли проститься. Залетина, вся в складках, протянулась до Виситора и нависла над мрачной долиной, подобно мосту из хаотически наброшенных скал, кой-где покрытых дерном. В сложенной в народе песне воспевают не горные ее просторы, не луга и леса, не сосны и ели, а тех, кто там похоронен:

Сосны на Залетине стоят,И под каждою зарыт солдат.От Превие до ЛумбраеНет земли кровавей…

Левее Кома, отделенная от земли дымкой, парит островерхий Рогам с двумя морщинами на лице, словно их слезы прочертили. В памяти неясно маячит то ли песня, то ли легенда о том, как заплакала гора во времена паши Али Джина, когда он пригрозил племенам Климентов и кучей поступить с ними, как с васоевичами, — угнать в неволю.

— Вон Рогам, — указывает пальцем Кум.

— Хорошо его запомнил, — ворчит Черный.

— А под Рогамом источник Маргарита, отсюда его не видать.

— Наверно, холодный, — вздыхает Шайо.

— Нет такой воды во всей округе, — подтверждает Кум, — целебная! А неподалеку у леворечан — катун [16]. Когда три сотни вооруженных васоевичей пробились через турецкий Санджак со знаменем в Сербию и тут же повернули обратно, турки заметили в Гилеве отряд леворечан и загнали в пещеру. Юнаки они в ту пору были, леворечане, защищались как надо. Кой-кого убили, двоих ранили — телохранителя черногорского князя из Цетинья и Велю Четкова Милошевича. И все бы они погибли там от жажды или нехватки патронов, если бы двое Лашичей не обшарили ночью пещеру и не обнаружили бы другой выход, о котором турки не знали и часовых не поставили. Выбрались Лашичи, за ними леворечане — оставили в пещере мертвых и раненых, чтобы не менять здорового на больного и свою голову на чужую. Веле Четков, раненый, заполз на заре в лопухи, искал воды напиться и принести раненому другу. А турки, заметив, что из пещеры не стреляют, кинулись в атаку. Закололи раненого телохранителя князя, отрубили головы убитым и кинулись в погоню за живыми. Веле Четков остался в лопухах, возвращаться в пещеру было уже незачем. И тут на него набрела турчанка. Чтоб не выдала его, Четков назвал ее сестрой и просил помочь. Они с мужем спрятали его, ходили за ним, пока не поправился и мог держаться на лошади, переодели в турецкую одежду и проводили до Полины, к Джукичу, знакомому мусульманину. Джукич отправил его дальше, в Крале, а краляне на Маргариту. Прибыл он на Маргариту в Петров день, на престольный праздник. Проводили его к источнику и оставили по его просьбе. Все знали там, что он погиб и оплакан, и потому, увидев его, решили, что это привидение. Ну, а потом начался веселый пир со стрельбой.

— Занятная байка, — говорит Шумич.

— Не байка, а чистая быль! — сердится Кум.

— Чем ты докажешь, что так было?

— Моя мать внучка Веле Четкова. И бабка, его родная дочь, жива — ей за семьдесят, а все зубы целы. Не лжет ни корысти, ни славы ради. Да и какая уж тут слава?

— Все равно похоже на байку, — твердит Шайо.

— Похоже на редкий случай, — возражает Кум.

— Потому и рассказывал, что редкий случай, или еще почему? — спрашивает Шумич.

— Просто чтобы видели, как может человек всплыть, когда уже потерял всякую надежду.

Эта глупая попытка васоевичей перейти в Сербию и оказанный им позорный прием случились не так уж давно, во времена князя Михаила и генерала Алимпича. Маркс и Бакунин готовились в те годы основать Первый Интернационал. С тех пор мы вроде двигались вперед быстрее, чем раньше, но доказать, что этот прогресс был односторонним и, собственно, заключался в смене униформ и колес на средствах передвижения, не представляет особых трудностей. На Западе их меняли скорей, и потому им удалось захватить Чакор и заполонить Великую — дрожит земля, угибается шоссе и оглушают сирены. Навстречу нам с Иван-поля спускается немецкая дивизия с самоходными орудиями, бронетранспортерами и танками. Машины на новых покрышках мчатся одна за другой, крытые новым брезентом, смазанные, отполированные, отрегулированные. Одни тянут за собой прицепы с боеприпасами, другие — орудия, третьи — катушки для связистов. На скамейках сидят солдаты под скрупулезно упакованной амуницией, безличные, бездушные, застывшие, будто и сами машины. Смотрю им в глаза, но это, по сути, не глаза, а кнопки на машине. И эти машины дешевле всех прочих, произведены заводами из легко добываемого сырья, которое само себя предлагает.

Оглушенный грохотом, треском, гудками, раздавленный надвигающейся махиной, я заболеваю от безнадежности, от немощи, от собственных укоров и раскаяния и спрашиваю себя снова и снова: «Как человеку защититься от машины? — Никак! — отвечаю. — Нет ему спасения. Ему ничего не остается, как создать машину самому. Нельзя посылать людей на людей, человек не станет убивать человека, даже обороняясь. Не может быть тотальной войны без машин. Человек с радостью убежит куда глаза глядят, только бы не видеть лужи крови. Душа не позволяет, мешают остатки человечности, соучастия, милосердия; память о чьих-то благодеяниях, иллюзия братства! Чтобы избавиться от этого, делают машины. Это то, что я своевременно не понял!..»