Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим! Страница 20

— А я ночью приду.

— Можно и так, — соглашается Ильгужа, тяжко вздохнув. — Можно даже прежде зайти к кому-нибудь из знакомых, побриться, помыться, пришить хлястик, почистить обувь. Но что станет говорить народ на другой день? Ты же в первый час войны написал заявление, да и потом все ходил — на фронт просился. Не рядовой работник, а руководитель. Наверняка на собраниях каждую речь свою заканчивал громким «Да здравствует!».

— Я уже все взвесил, — отвечает Леонид несколько отчужденно. — Хоть как, но мне надо вырваться на волю. Что делать дальше, я сам посмотрю.

— Хоть став на колени перед врагом? Хоть слезно умоляя о милости?

— Пойми. Я ведь не затем стараюсь, что по жене соскучился. Воевать снова хочу!..

Ильгужа не сдается. Похоже, он и в самом деле крепко подумал, прежде чем затевать разговор.

— Понимаю. Но сам я, откровенно говоря, предпочту смерть свободе, заработанной таким путем.

— Хорошо. Что же ты предлагаешь?

— Надо бежать.

— Знаешь ведь, Дрожжак уже бегал…

Да, и так-то нервный, неуравновешенный, Дрожжак, оказавшись в плену, совсем издергался и недавно, когда их повели хоронить мертвецов, поддавшись, видимо, внезапному порыву, взял и прыгнул с моста. Нагнали его очень скоро, и чуть не пришлось человека хоронить в тех же траншеях — до вечера провалялся он, не приходя в сознание, в болотной жиже на берегу.

— Нет, — сказал Ильгужа. И в его памяти с леденящей душу отчетливостью вновь возникла вся эта страшная картина. — Нет, нельзя с бухты-барахты, как Дрожжак.

Леонид сунул руку в карман. Скомкал письмо. «Да, надо действовать обдуманно и сообща. Организовать группу из самых надежных людей. Конечно, дело нелегкое. Говорят, на войне выясняется, кто чего стоит. Правильно говорят. Но есть и другой момент. Когда и справа, и слева, и сзади свои, когда в руках автомат или винтовка, ты ведешь себя молодцом, а в лапах врага, без оружия, без поддержки…»

Кто чего стоит?..

Утром Леонид проснулся с таким чувством, будто он ни на минуту не засыпал, будто всю ночь напролет ломал голову, решая, как быть дальше.

Бездействие подобно смерти. Переморят их немцы. Не тяжелой работой, так голодом. Кого не свалит голод, болезнь доконает. Что-то надо делать. Что-то придумать. Враг рассчитывает сломить их, обратить в послушных, бессловесных рабов.

Ни возрастом, ни званием, ни даже образованием Леонид особенно не выделялся среди товарищей. Наоборот. Иван Семенович постарше лет на пять. Сережа Логунов тоже имеет среднее образование, а на петлицах носил по два треугольника — сержант! Но как-то само собой получилось — то ли на его жизненный опыт полагались, то ли оценили его выдержку и рассудительность, — короче говоря, само собой получилось так, что авторитет Леонида признавали все. От него ждали решающего слова в тревожные минуты, в тяжелые часы. И бывало, даже по мелочам приходили посоветоваться к нему.

В то утро Леонид с особой ясностью понял: теперь от него товарищи ждут чего-то основательного, обнадеживающего, что могло бы сплотить их и поднять над изматывающим и душу и тело лагерным бытом. Спасение только в настоящем — общем, объединяющем всех — деле. Да, да, дело!.. И здесь единственный путь — это подпольная организация. Для начала надо отобрать людей, которые вынесут любую пытку, но не предадут. Есть такие. Есть!..

Сережа Логунов. Парень, не моргнув глазом, пожертвует собой ради товарищей. А то, что он с виду слишком хил и слаб, ничего не значит. Ведь и от Пети Ишутина тень одна осталась, а сердце в его груди бьется прежнее — ничем его не запугаешь. Правда, очень уж неосторожен он, Петя Ишутин. Нисколько не задумываясь о грозящих последствиях, то с капо лается, то к часовому пристает: «Эй, фриц, дай докурю!..» И по щекам хлестали его, и плеткой стегали — не унимается. Николай Дрожжак ненавидит немцев лютой ненавистью. Будь в силах, он бы всем им враз головы отвернул. Только надо с ним поговорить по-хорошему. Он, пожалуй, сможет взять себя в руки, хоть и вспыльчив, но человек серьезный, понимающий.

Есть еще Таращенко. Он всей душой привязался к горстке бойцов из роты капитана Хомерики. У Леонида и следа не осталось от первоначальной неприязни к этому красавцу, озадачившему его своей абсолютной невозмутимостью. Всю работу, которую немцы поручают пленным, Антон выполняет беспрекословно, даже старательно. В глазах ни боли, ни горечи. На судьбу свою не сетует вслух, злости к мучителям не показывает. И все же, если бы речь шла только о его собственной жизни, Леонид бы доверился Таращенке без малейшего колебания. Но поскольку он и сам до конца еще не раскусил Антона, поскольку дело касается организации…

Впрочем, лока что никакой организации нет…

Леонид протер глаза, встал, пошел искать воды, чтобы сполоснуть лицо, но наткнулся на Муртазина. Знаком, притулившись к бетонному столбу, что-то читал. Услышав шаги, он вздрогнул, проворно зажал в ладони листок бумаги.

Удивительно! Обычно хмурые и злые глаза его на этот раз смотрели ласково, мечтательно. Что он читает? Или каким-нибудь путем сюда, за колючую ограду, попала с той стороны наша газета?

— Что это у тебя?

— Письмо.

— Письмо?! — Леонид силится улыбнуться, но лицо его искажается мучительной гримасой. Это результат последнего ранения — из-за глубокого шрама теперь на губах его вроде бы постоянно блуждает улыбка. А когда он в самом деле улыбается, чужой человек может подумать, что это судорога боли.

Но Ильгужа знает, в чем дело, поэтому спрашивает:

— Чего усмехаешься? Коли не веришь, на, читай сам! — Он протягивает Леониду листок, выдранный из тетради в клетку. Письмо было написано арабскими буквами.

— А как же ты сумел пронести? Шмонали-то так, что дырки, куда бы не заглянули, не осталось.

— В ботинок под стельку спрятал. А вот орден не смог уберечь.

— Ничего. Когда фрицев побьем, в Верховный Совет напишешь, мы подтвердим.

— Написать-то, конечно, напншу, если доживем до той поры…

— А мы обязаны дожить, Ильгужа! — Леонид садится и показывает Муртазину, чтобы тот сел рядом. — Береги силы. Выдастся подходящая минута, садись отдыхай. От кого письмо-то? Ну-ка прочти.

— От жены. В девушках еще написала.

— А-а… Далеко друг от друга жили, что ли?

— Да нет. Через два проулка. Она на татарском конце, а я на башкирском. Но встретиться и поговорить стеснялись. У нас не принято было, чтобы парни и девчата собирались вместе или гуляли парочками под ручку. Вера ли запрещала, сами ли совестились — не могу сказать. А может, и то и другое было. Живут через двор, а разговаривают лишь в редких случаях, больше письмами обходятся… Вспомнишь теперь, даже забавно.

— Ну-ка, почитай! — Леонид прижимается к Ильгуже. Все же так потеплее.

Тот даже толком не заглядывает в листок. Сразу видать, что давно все наизусть затвердил. Голосом нежным и печальным он как бы выпевает слова на непонятном Леониду языке. Потом останавливается, смущенно улыбается и, запинаясь, пересказывает другу содержание:

«Уже ровно два дня н две ночи, как мне не удается повидать тебя. Ты ведь знаешь, если я не погляжу на тебя, мне и светлый день кажется темной ночью.

Ходила за водой, к роднику, так круг дала, чтоб мимо вашего дома пройти, на ясное лицо твое посмотреть. Нарочно выпустила телку со двора и по всей деревне за ней носилась, надеялась тебя повстречать. Но даже и следов твоих не увидела. Куда же ты запропал, Ильгужа мой ненаглядный, сердце мое, солнце мое, соловей весенний, беркут горный? Почему ты нигде не показываешься, с чего вдруг надумал прятаться, вгоняя меня в тоску и печаль? Или к вражьим наговорам прислушиваешься?..

Стосковалась, стосковалась,Ожидала — не дождалась.Пожалел бы, что ли, малостьИ во сне приснился мне!..

Сегодня, когда сядет солнце, выйди за околицу. Я тебя буду поджидать у большой ветлы. Придешь? Придешь ведь? Приходи, приходи, ладно?

Через речку две дощечкиНадумала положить.Тебе слева, себе справа,Чтобы рядышком ходить.

На том кончаю письмо. Всего, что думаешь и чувствуешь, не расскажешь. Бумаги никакой не хватит. Буду ждать. Зайнаб».

— Не письмо, а настоящая поэма! — воскликнул Леонид, тоже вдруг посветлев и размечтавшись, будто забыв, где они находятся.

— Может, еще одно послушаешь? — спросил Ильгужа, видя, какое благотворное впечатление произвело письмо Зайнаб и на Леонида. — Это письмо я и сам не могу без смеха читать. Написала в горячке, когда увидела, как я на мосту с другой девушкой парой слов перемолвился.

— Потом, — сказал Леонид, возвращаясь к действительности. — Ильгужа, нельзя нам больше так жить.

— А у нас кет никакой возможности жить иначе, — буркнул Ильгужа. Глаза его вновь сделались узкими, злющими.