Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья Страница 20

— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».

Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.

— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.

— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь, — сказал Анджей и тихо засмеялся.

Немного погодя незнакомец возобновил свои расспросы.

— Так говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?

— Разумеется. Люди изменяют мир.

— Да, но я говорю не о стихийном изменении. Разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее благодаря твоей деятельности, чтобы было уничтожено все, что препятствует на этом пути. И чтобы ты отдавал этому все свои силы и верил в свое дело.

Анджей закурил. Зажженная спичка осветила лицо соседа — удлиненное, узкое. Его большие голубые глаза внимательно глядели на Анджея; удивительно, как эти глаза напоминали глаза отца, хотя выражение их было совсем иное. Это сходство так взволновало Анджея, что весь разговор вдруг показался ему кошмарным сном, как будто он говорил во сне с кем-то давно умершим.

— Видишь ли, — сказал Анджей, — я не могу поверить в то, что мир будет изменен. Конечно, я понимаю, наука все может. Мне говорил это еще мой друг Януш Мышинский: наука влияет на мир, изменяет его извне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но…

— Какое же здесь может быть «но»?

— Очень простое. Все это элементы непостоянные. В основе все то же, вечный дуэт Тристана и Изольды…

— Ты думаешь о любви?

— Боже мой, да ты меня совсем не понял! Неужели сейчас можно всерьез думать о любви?

— Тогда о чем же?

— Я назвал вечным дуэтом — и в этой связи мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige» [9], — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца света они будут стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях человек, и великая, неограниченная, необъятная природа.

— Романтическая философия…

Анджей фыркнул.

— Ничего подобного! Романтическая философия видела в природе какую-то неопределенную идею. Мы же видим в ней, во всяком случае должны видеть, силу.

— Силу? Что это значит — силу?

— Сила — это разрушение.

— Это творческие возможности.

— Это конец жизни на земле.

— Вот так так!

— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.

— Удивительно, насколько вы здесь мало знаете о российской революции и как смело судите о ней.

Анджей не обратил внимания на эти слова и продолжал:

— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал ты о нем?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете, что делается на земле. Право же, это невыносимо.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека!

— Так что же этот твой ученый француз?

— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!

Анджей даже не заметил, как в споре с этим человеком, который был намного старше его, перешел на развязный тон. Темнота, царящая в каюте, как бы растворила незнакомца. Анджей словно говорил с самим собой. Или, может быть, с ангелом? Он будет стоять на своем, будет бороться с ним до рассвета.

— Мне об этом французе говорил Мышинский. Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не дадут человеку овладеть ими, но даже погубят его.

Незнакомец снова поднялся на локте, и лицо его опять попало в полосу света. Анджей увидел, как презрительная усмешка мелькнула на его губах.

— Так вот, речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках тех людей, которые используют их на благо человечества.

Анджей опять фыркнул.

— И ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не принесет с собой в мир наиопаснейший соблазн?

— Речь идет о том, чтобы сила эта была в руках общества.

— Общества, общества! Политика исключает общество. Разве Сталин — это общество?

— Сталина вынесла революция.

— Так же, как и Наполеона.

Лицо незнакомца скрылось в тени.

— Право, трудно разговаривать с тобой, ты полон необъяснимых предрассудков.

— У меня впечатление, что и твои рассуждения полны предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? Именно такой могла бы быть наша общая цель, твоя и моя: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, я называю предрассудком нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.

— Познанию истины?

— Познанию вообще. Познанию истин, которые ведут человека к подлинному освобождению. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительно точные слова твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваши старания «спасти» человека на земле, как христианство хотело «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где-то, когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из виду, что политика — это не то же, что наука, и перепутал нити своей власти… И все пропало. Я думаю, что спасения нет.

Незнакомец тяжело вздохнул.

— И что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он.

Но Анджей молчал.

— Знаешь, мне немножко неловко, — сказал он и собственный голос показался ему каким-то чужим, будто принадлежал другому человеку. — Как-то неловко цитировать тебе то, что ты и без меня знаешь. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько ученый. Может быть, я и читал бы его, если бы жизнь шла нормально, но сейчас мне совсем не до чтения философских трудов…

— Жаль, — услышал он голос из угла.

— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может кончиться — лопнуть, как мыльный пузырь. Но я об этом стараюсь не думать. Индюк думал, думал и околел…

— Ну так что же сказал Энгельс?

— Энгельса я повторяю с чужих слов. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его…

— Ну?

— Так вот он мне когда-то сказал, наперекор себе самому сказал, потому что эти слова Энгельса и его кладут на обе лопатки. Он тоже из «верящих». Но вот что удивительно: человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и, несмотря на это, все-таки верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с пониманием.

— Ты, кажется, знаешь основы диалектики.

— Нет. Ничего в этом не смыслю.

— Так что же, наконец, сказал Энгельс?

— Постой, кажется, так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, не зависящий от какой бы то ни было организации общества… Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?

— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только Энгельс здесь ни при чем. Твой дуэт человек — природа действительно восходит к Тристану, к Вагнеру. Боюсь, что ты фашист.

Анджей на мгновение замолчал, потом ответил:

— Ну, если так разговаривать, то мы ни до чего не договоримся. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только тот, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.

— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.

— Ну, Знаешь! Ни я, ни мои товарищи не сидим сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь — еще увидим. А вернее, даже и не увидим. Немногим из нас это удастся увидеть. Но будущее покажет.

— Значит, что же? И нашим и вашим? Так, что ли, вы действуете?

— Не знаю. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.

— Нет, ты думаешь, думаешь о многом, но только не о том, кто тебе приказывает.

— В настоящее время мне это безразлично. Я не слишком верю в победу, во всяком случае, в ту победу, о какой думают те, кто мне приказывает. Они во что-то там верят.

— Во что же?

— Что маршалек встанет под звон серебряных колоколов из-под башни, куда его бросил кардинал Сапега. А я знаю свое…

— Что же ты знаешь?

— Твердо знаю одно: маршалек не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.