Аарон Аппельфельд - Цветы тьмы Страница 21

– Мучили ее угрызения совести?

– Наверное, но она об этом не говорила. Она была очень сдержанной. Раз сказала мне: „Чего только не делают ради заработка“. Она не выражала сожаления или отвращения, как это бывает со всеми нами. Она выполняла свою повседневную работу без жалоб на головную боль или боли в животе. Не раз я говорила себе: „Наша сильная, а нас она презирает“. Выходит, что я ошибалась.

Хуго слышал голоса, и чем дальше слушал, тем яснее видел, как бурные воды обволакивают ее белые ноги. Что будет дальше и как теперь сложится его жизнь, было ему неведомо. Он представил себе, как ближе к вечеру Наша удивит всех, встанет в дверях и скажет: „Тот рыбак ошибся, это была не я, а я вот стою перед вами“. А потом скажет, что была в церкви своего дедушки и навестила его могилу. Он встретил ее с распростертыми руками и назвал своей дочерью.

Так Хуго сидел в своем углу и грезил. Тем временем заведение вернулось к обычному распорядку. Слышны были обычные вопросы и обычные на них ответы.

Внезапно послышался голос пожилой женщины:

– Сколько приготовить?

– Порций тридцать, не больше.

– И бутербродов тоже?

– Разумеется.

Его мучил голод, и он с нетерпением ожидал прихода Наши.

Ближе к вечеру дверь чулана отворилась и показалась Виктория.

– Чем ты занимаешься? – спросила она, как будто снова застала его за каким-то неподобающим занятием.

– Ничем, – ответил он и поднялся на ноги.

– Наша утонула, а ты тут сидишь, как будто тебе все положено.

– Я не знал, – слукавил он.

– Наша утонула, и я не знаю, кого поселят в ее комнату. Не каждая захочет присматривать за тобой. Это дело опасное. Ты всех нас подвергаешь опасности. Понимаешь?

– Да.

– Если обыски усилятся, тебе придется убраться отсюда. Мы не сможем больше держать тебя тут.

– Куда же я пойду?

– В лес. В лесу есть евреи.

– А кто присмотрит за Марьяниной одеждой?

– Это не твоя забота.

Попозже Виктория принесла ему супу и котлет и сразу ушла, а он тут же набросился на вкусную еду. Мучившие его весь день страхи и тревоги исчезли. Он успокоился и сказал себе: „Если придется бежать, так убегу. Теперь лето, по ночам тепло. В лесу есть ягоды. Крестьяне меня не распознают. Я блондин, ношу крестик на груди и свободно говорю по-украински. В лесу найду Марьяну и вместе будем жить среди природы, подальше от людей и их злых замыслов“.

Последующие дни были нервными: женщины в заведении спорили, ссорились и проливали горькие слезы. Смерть Наши продолжала волновать их сердца. „Злые рыбы пожрали ее плоть“, – слышался из коридора полный отчаяния голос. Виктория была иного мнения: „Сейчас Наша на небесах, и добрые ангелы сопровождают ее от одного райского места к другому. Беспокоиться не о чем. С ней уже все в порядке. Нам бы так“. Но с Хуго она разговаривала другим тоном:

– Ты должен уйти, а если не уйдешь, мы тебя выгоним.

– Я жду Марьяну.

– Нечего тебе ждать, она не придет. Ты должен уйти в лес, там есть еще евреи.

Он презирал обуявший его страх, но страх был сильней его. Ночью ему приснилось, что он с родителями едет на скором поезде по дороге в Карпаты. Карпатские горы покрыты снегом. Поезд остановился, как всегда, на станции, которую все называют „Вершина“. Хуго прикрепляет лыжи к ботинкам и съезжает прямо с платформы. Он катится легко и всем телом чувствует парение. Едущий вслед за ним папа кричит: „Хуго, ты прекрасно катаешься, гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда мы были здесь. Где ты научился? Это не получается само собой“. Хуго, ободренный папиной речью, увеличил скорость и воспарил над снегом, крича громким голосом: „Я преодолел страх. Теперь я больше не боюсь“.

На следующий день Виктория разговаривала с ним жестко:

– Евреев ищут, проходят дом за домом. Ты подвергаешь всех нас опасности. У тебя есть несколько часов, собирай рюкзак, ползи через лаз, исчезни. Если не сделаешь этого, сторож сдаст тебя полиции.

– И куда ж я пойду? – Голос его дрожал.

– Я уже говорила тебе – в лес, там есть евреи. Не будь трусом. Рискни – и будешь жить. Кто не рискует, того страх убивает.

– Ночью я уйду, – сказал он.

– Если утром я открою чулан и обнаружу тебя, пеняй тогда на себя.

Это был приговор, он представил, как сторож тащит его.

Для себя он уже решил, что чемодан оставит тут, а вместе с ним книжки Жюля Верна и Карла.

Мая и учебники по арифметике и геометрии. Возьмет с собой немного теплой одежды, тетрадку и Библию. „Если Бог захочет, чтобы я вернулся сюда, я найду все на своих местах, а если он захочет, чтобы я остался в лесу, тогда делать нечего“ – такие слова крутились у него в голове. Позже он осознал, что это Марьянина манера разговора, которую он от нее воспринял.

Почему-то перед его глазами предстала домработница София. Она являла собой противоречие всем принципам, принятым у них в доме. Ее деревенские привычки, религиозность, поверья и непоследовательность выказывали ее уверенность в себе и в своем образе жизни. Ее настроение никогда не омрачалось сомнениями. Не раз она говорила: „Евреи чересчур раздумчивые, я еще не видела еврея, который давал бы волю своей злости. Почему евреи не сердятся?“ Не раз Хуго слышал, как по возвращении из церкви она говорит:

– Почему вы не ходите в молельный дом? Я прихожу из церкви другой женщиной. Молитва, музыка и проповедь связывают меня с Богом и его Мессией. Разве вы не тоскуете по Богу?

– Тоскуем, – отвечал папа то ли всерьез, то ли полушутя.

– Коли так, почему ж вы в субботу сидите дома?

– Бог находится везде, и дома тоже, разве не так говорят? – пробовал перемудрить ее папа.

Услышав такое оправдание, София махала рукой, как бы говоря: „Это только отговорки“, и иногда добавляла: „Евреи – странный народ, никогда их не пойму“.

София была очень жизнерадостной, и родители любили ее. На каждый праздник покупали ей подарок или давали денег, чтобы купила себе что-нибудь сама. Примерно за месяц до прихода немцев она вернулась в свою деревню. Мама снабдила ее одеждой и выдала выходное пособие. София плакала, как маленькая девочка, и вопрошала:

– Зачем я оставляю вас? Вы ко мне добрее, чем мои родители и сестры.

– Ты можешь остаться, – тут же ответила мама.

– Я пообещала родителям, что вернусь. Обещания надо выполнять.

Они втроем проводили ее на железнодорожную станцию и не уходили, пока она не уселась в вагоне у окна.

Хуго очнулся от видения. Было два часа ночи. Конура под названием „чулан“, в которой он был заточен почти год, внезапно показалась ему убежищем, которое не только защищало его, но и питало волшебными видениями. Каждый раз, что он выползал наружу, темнота казалась ему густой и враждебной.

Время уходило, но Хуго не спешил. Марьянины одежды, заполнявшие чулан и его стены, были ему теперь дороги и как бы принадлежали его внутреннему миру. Если уж умирать, так лучше здесь, а не снаружи, сказал он себе, не отдавая себе толком отчета в своих словах.

В четыре часа он выпихнул рюкзак в лаз и выполз вслед за ним. Тьма окутывала столбы забора и стволы деревьев. В небе уже были рассеяны бледные ночные отсветы. Он мог легко перелезть через забор и очутиться в поле, но ноги отказывались ему повиноваться. Он застыл на месте. Но потом зашел в дровяной сарай и свернулся там в уголке.

Хуго сидел и ждал, не послышатся ли шаги сторожа. Раз он видел его сквозь щель, высокого широкоплечего мужчину. Он ругался с одной из женщин:

– Ты в точности то, что ты есть, убирайся в свою комнату.

– Не уйду, ты мне не начальник, – повысила женщина голос.

– Услышу еще слово – раздавлю тебя, – ответил он и пригрозил ей кулаком.

Хуго пожалел себя за то, что ему предстоит быть раздавленным здоровенными ручищами сторожа и он больше не увидит своих родителей, но встать и перебраться через забор в плотную тьму – это его ноги отказывались делать. Он достал из рюкзака тетрадку и написал:

Дорогие папа и мама!

Какое-то время назад я ушел из чулана. Марьяна не вернулась ко мне, как обещала, а повариха Виктория угрожала меня выдать. У меня нет иного выхода, кроме как бежать в лес. Сейчас я сижу в дровяном сарае и готовлюсь уходить. Не волнуйтесь, я доберусь до леса и найду там убежище, но если удача мне не улыбнется и меня поймают или я исчезну, то знайте, что все время мои мысли были с вами.

Он убрал тетрадку в рюкзак и по его щекам покатились слезы.

Небо поменяло цвет, и из-за горизонта пробились розовые лучи. Из дровяного сарая ему были видны пастбища и увитый плющом дом. Все это время он мог видеть лишь кусочки от них, а сейчас они открылись ему целиком. Я начинаю новую жизнь, сказал он себе и собрался с духом.