Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания Страница 21

Сам Данилов никогда этой галиматьей не занимался, предоставив мне расхлебывать и уточнять все мобилизационные потребности полка. Он словно чувствовал, что эта работа не пригодится, за исключением пополнения полка личным составом.

Я же с удовольствием втянулся в работу; у меня все сразу стало получаться; Данилову не приходилось ни поучать меня, ни поправлять, ни делать замечания: я тоже с первого дня оказался на своем месте. За спиной я имел 10 классов средней школы, три месяца института и один год военной службы. Этого оказалось достаточно — Данилов никогда не вмешивался в мою работу, и я сам отвечал за нее.

Я сразу получил жетон для беспрепятственного входа и выхода из военного городка в любое время суток, хотя на КПП — контрольно-пропускном пункте — меня и так знали.

Приближалось мое 19-летие. Я постарел еще на год и становился почти взрослым. Год службы пролетел незаметно. В письме от 5 января 1941 года я писал Нине: «Если будет мирная обстановка, то я вернусь в сентябре этого года. Вот и катится к концу армейская служба, а разве долго?

А уходить мне от нее не хочется…» Это уже что-то новое. У Данилова я к тому моменту работал две недели, но и за это короткое время мне многое удалось сделать по верстке мобплана 1941 года, и это вскоре оценили!

5

Вечером 9 января зашел к нам командир полка, держит в руках какую-то бумагу, по-особенному смотрит на меня и молчит. Мы с Даниловым встали со своих мест и ждали, что последует. Майор сам никогда к нам не приходил, а только по приглашению. Наконец он молча протянул мне телеграмму о смерти отца с вызовом на похороны в Ленинград. Отец скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг в ночь с 8 на 9 января 1941 года. Известие о его смерти ошеломило меня: ему не было и 55 лет. Похороны были назначены на 12 января.

Газета «Ленинградская правда» от 11 января сообщала: «Дирекция, партком, местком, профком и комитет ВЛКСМ Ленинградского электротехнического института имени В. И. Ульянова (Ленина) совместное дирекцией и общественными организациями Ленинградского энерготехникума с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной смерти одного из старейших преподавателей института и заместителя директора энерготехникума доцента КОНСТАНТИНА ГРИГОРЬЕВИЧА ЛЕВИНСКОГО…»

Командир полка, выразив соболезнование, предложил мне выбрать одно из двух: либо ехать сразу не более чем на два дня, либо, закончив мобплан, уехать в краткосрочный отпуск на десять дней. На похороны я так и так не успевал — самолеты тогда не летали, поэтому я выбрал второе. Успешно закончив мобплан, я получил 14 дней с дорогой и 25 января выехал в Ленинград.

Данилов попросил зайти к его жене за продуктовой посылкой. Она жила на улице Воинова. А потом — в 1-ю Образцовую типографию на Садовой улице, где он когда-то работал начальником секретного сектора, и передать его записку с просьбой помочь штабу полка писчей бумагой.

У него там остались дружеские связи, и меня нагрузили бумагой выше головы. Обе просьбы я выполнил. Когда заходил к Клавдии Дмитриевне Даниловой, Ниночка осталась ждать меня в парадном. После войны, когда я поведал Клавдии Дмитриевне об этом эпизоде, она выразила сожаление, что мы не зашли к ней вдвоем.

Когда я ехал в Ленинград, то было очень тяжело при мысли о смерти отца, и в поезде родились следующие строчки:

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Как больно вспомнить вечер тот январский:Глаза друзей так странно вдруг горят,И желтый лоскут страшной телеграммыПод серою шинелью почтаря.

Уплыли розовые краски возвращенья,И в памяти воскресло: на бегуВ двенадцать ночи скорое прощанье,И поезд под парами на Баку.

И вот теперь ничто не возвратится…Ушел навек, а как в груди болит,Что без меня его на скорбной колесницеВ последний раз по городу везли.

И горе нарастало дни за днями,Как знойные ветра перед грозой парят,Пока не загудел, сжимая сердце,Тот скорый под парами в Ленинград.

Но вот и он встречает тьмой кромешной.Растет вокзал, и поезд мчит скорей…Еще один день скорби неутешнойВ созвездии девятых январей!

Как мне поверить: вправду ль это было,Иль только снится, что меня с далиСудьбы безжалостной невидимые нитиНа белую могилу привели?..

Пребывание в Ленинграде было не из радостных. Собака сидела дома в одиночестве. Мама приходила ее кормить, а сама дома нежила и не ночевала, спасаясь от постигшего ее горя у папиной сестры — тети Шуры. Мама пребывала в забытьи, еще не оправившись от удара судьбы, а та, подлая, уже готовила новые.

Мы с Ниной съездили к папе на могилу. Тогда на месте будущего Серафимовского кладбища было поле, занесенное снегом, и мы с великим трудом нашли свежую могилу отца. В последний вечер мы с Ниной долго сидели возле открытой печки, греясь ее жаром. Собака лежала у наших ног тихая и грустная, словно понимала, что с хозяином случилась беда, и он никогда не вернется. Мама рассказывала, что за несколько дней до смерти отца собака непрерывно скулила за его креслом, на котором он сидел, работая по вечерам: верный пес будто предчувствовал неладное. Говорят, такое случается.

Повидав всех родственников, нагруженный, как верблюд, 5 февраля я уезжал в Одессу — теперь там мой дом. Поезд уходил днем с Витебского вокзала. Нина провожала меня. Она всплакнула на перроне. Прощание было невеселым, словно мы оба уже осязали неотвратимость приближающейся долгой разлуки с неизвестным концом: что ни говори, а страна жила ожиданием неизбежной войны.

Нашему прощанию я посвящу в 1944 году пару стихотворений — они там и найдут свое место.

Возвращаться в Одессу было не менее тоскливо, чем ехать до этого в Ленинград. Впервые тоска так душила меня.

В пути завел знакомство со старшиной сверхсрочником, чье место было рядом с моим. В соседнем купе ехала молодая мамаша с семилетней дочуркой. Девочка всю дорогу провела у нас. Об этом я напишу Нине в письме от 13 февраля: «…и мы втроем рисовали лошадок и птичек. Он (старшина. — Д.Л.) давно не был дома, у него такая же дочка… Ну, а у меня хоть дочки и нет, но… хотел бы иметь. Это ты должна понимать». Далее в письме были и такие слова: «Задумал авантюру, но она возможна лишь при условии мирной обстановки, а таковая никак в этом году не предвидится. Запомни эти слова, скоро что-нибудь будет…»

Пока два дня томился в поезде, с интересом прочел поэму Николая Асеева «Маяковский начинается», которую Нина дала мне в дорогу. Под влиянием поэмы я тут же написал свою. Она получила название «Дорожная лирика, или Повесть о дружбе». Вот она:

Столбы убегают вдаль, бегут вперегонку с днями,Идущих ускоренным маршем неповторимых лет.Мы все в наши годы любим жизнь услаждать стихами,Хоть каждый отлично знает, что далеко не поэт.

И я стой минуты как вновь город родной растаял,Пока не дохнуло весною от украинских сел,Забившись на полку вагона, стихами тоску прогоняя,Повесть Асеева трижды от корки до корки прочел.

Он написал хорошо и строк дал горячих немалоО Маяковском по-маяковски и не забыл себя.Там одно место в повести взоры мои приковало —В строчках, которых нет проще, мысли мои сквозят:

«Я больше теперь никуда не хочу выходить из дому.Пускай все люстры в лампах горят зажжены.Чего мне искать и глазами мелькать по-пустому,Когда ничего на свете нет нежнее моей жены.

И шорох зеленых садов, и яблонь цветущих касанье,И каждого ясного утра просторная тишина,И каждая строчка — обязаны ей — Оксане,Которая из бессчетных единственная жена!»

Я славлю тот день и час, как увидел тебя впервые,Когда непослушным стало в привычных руках весло…Когда ж ожила земля и всходы взошли яровые —Из первого смутного трепета огромное чувство росло.

Когда отцвели сады, нагрянули белые ночи,А юность ломилась в ставни и звала любить и жить —Я уже знал, я убедился воочию,Как от зари до заката с девушкой можно дружить.

Назавтра сказали: «Пока!» и встретили юность в шинели,В казармах, теплушках, окопах, в горластом пехотном строю.Мы жизни хлебнули вдоволь, а прифронтовые метели,Лицо обжигая до боли, пели нам песню свою.

И вот походы прошли: в степях, крутыми холмамиПролег наш тернистый, славный, потом политый путь.А дружба? Будьте спокойны: привязанность, выношенную годами,Ни время, ни люди не в силах теперь пошатнуть!

Скоро расплавят снега солнца лучи. Неземные,Сладкие сны нам приснятся — ты улыбнешься весне.Я буду в далекой Одессе, но вестники дружбы немые —Цветы белоснежных акаций — напомнят слегка обо мне.

Я верю, что время придет — мы сможем сказать детям,Их провожая в жизнь, в омут житейской кутерьмы:«Дорогие наши — в жизни своей сумейтеЦенить настоящую дружбу, дружить, как дружили мы!»

Где-то в груди поплывут чудной мелодии звуки.В памяти светлые встанут прожитые вместе года.Мы с любовью пожмем крепко, но нежно, руки,В глаза глубоко заглянем, счастливые, как никогда.

И промолвив: «Пора» — в тиши золотого вечера,Пожелает спокойной ночи всем счастливая мать…Вот о такой чудесной, дружбе простой, человечной,Так, между прочим, сегодня — я и хотел сказать.

6