Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа Страница 21

— Не надо так, товарищ лейтенант… Вы жить должны!

Снова на его лице промелькнула болезненная улыбка:

— Спасибо, ребята… на добром слове. Но лучше идите, вам нельзя здесь оставаться…

Они смотрели на него с невыразимым участием, не представляли себе, чем могут помочь ему. Опустились на лавку под оконцем и закурили.

— Товарищ командир, может, сделаете пару затяжек, а? Иногда помогает… Хорошая махорочка… Завалялась…

— Спасибо… Это можно…

Солдат вскочил с места, поднес ему окурок, сунул в губы:

— Курите… Хорошая махорочка… Сейчас вам полегчает…

Он попробовал затянуться едким дымом, но сильно закашлялся.

— Значит, не пошло… Бывает. У меня, коль, закурю махорочки, вся хворь пропадет…

Солдаты вышли из избы, чтобы не дымить в помещении, опустились на завалинку, подперев руками головы. Не прошло и двух минут, как они уснули мертвецким сном, позабыв о всех бедах и несчастьях.

Проснулись как по команде. Спали бы, наверное, целые сутки, но их разбудил грохот грузовиков, которые внезапно появились в селе. Сквозь густые облака пыли, поднявшейся над дорогой, они увидели фашистов.

Оба стояли как вкопанные, не знали, что делать. Хотели броситься в избу, но остановились, — опасались, что могут выдать раненого. И, низко пригнувшись, бросились в конец двора, перепрыгнули через плетень, устремились к оврагу, начинавшемуся сразу же за садом.

Но кто-то из фашистов заметил беглецов, побежал за ними, стреляя на ходу из автомата. Тут и остальные немцы открыли огонь из пулеметов, стали мотаться, кричать, ругаться. Несколько человек бросились к избе, где давеча сидели два солдата.

НА ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

«Сколько же этих Комаровок на белом свете?» — не переставая шептал раненый. А боль то угасала временами, то вспыхивала о новой силой. Голова наливалась свинцом, он разрывал на себе бинты, царапал их ногтями, стремясь вытащить из головы проклятый осколок. Старушка то и дело склонялась над ним, отнимала его руку от раны. И все приговаривала, что, как только настанет утро, она пойдет в соседний хутор, кого-то позовет, и ему сразу помогут. Есть ведь великий бог на свете…

И чуть свет, когда она уже отдавала старику какие-то распоряжения по дому, послышались стрельба, крики, вой грузовиков. Хозяйка обомлела, беспомощно сев на лавку возле печи.

— Все пропало… Гады пришли, — прошептала она и заплакала.

Сердце Ильи сжалось, словно в тисках. Боль на какое-то время исчезла; напрягая зрение, он смотрел на хозяйку, на старика, который словно прирос к стене.

«Немцы… Это конец…» — промелькнуло в голове. Он весь сжался, собрался в один комок, к нему вернулось сознание. И первое, что он подумал, это — не даться им живым, сделать все, чтобы люди, приютившие его, не пострадали из-за него. Взглянув на пылавшую печь, в которой стояли какие-то макотры, горшки, он достал из кармана документы и крикнул из последних сил:

— Мамаша, быстро бросьте в огонь! Быстрее, мамаша!..

Она, испуганная, подбежала к койке, дрожащими руками взяла протянутые ей документы и швырнула в печку.

— Боже, боже, что же это будет? За что такая кара? Все пропадем!..

Напрягая слух, раненый вслушивался в шум, в голоса, стрельбу. Он теперь отлично понимал свое положение. Уже видел смерть перед глазами. Может быть, это и лучше. Чем так мучиться, лучше умереть. Но нет, не хотелось смерти от рук палачей. Как ему умирать на чужой койке, вдалеке от боевых товарищей, в какой-то неизвестной Комаровке…

И тут он вспомнил, что у него под подушкой лежит граната, — сунул ее, когда его принесли сюда солдаты. Это главная его защита. Когда он услышал быстрые шаги, гортанный крик немцев, бегущих к этой избе, осторожно достал из-под подушки гранату. Собравшись с последними силами, вырвал зубами чеку и приготовился достойно встретить своего врага.

Это его слегка успокоило. Мгновенно исчезло чувство беспомощности. Теперь он не отдаст так дешево свою жизнь. Погибнет сам, но прикончит и несколько палачей.

И он приподнялся на койке, опершись на локоть и устремив взгляд на дверь.

Расхристанный, с растрепанными волосами, которые торчали из-под бинта, обросший, как медведь, с занесенной над головой гранатой, Илья был страшен в своей решимости, грозен в отчаянии. Чувство мести прогнало от него всю боль, все муки. Напряженно вслушивался в возгласы фашистов. Вот-вот они сюда ворвутся. Увидел возле печи сжавшихся от ужаса старуху и ее мужа. И в голове промелькнула страшная догадка: «Я не успел крикнуть, чтобы они убежали из дому, оставили меня здесь одного». Крик застрял в горле. С грохотом распахнулась дверь, и в комнату как ошпаренный влетел офицер с тремя солдатами. Маленький, полный, с круглым мясистым лицом, в очках на широком носу, с парабеллумом в руках, офицер, как ни странно, не имел воинственного вида, свойственного бывалым воякам. Он нервозно огляделся по сторонам и, увидя раненого с гранатой в руке, смертельно испугался, обалдел, как в лихорадке, на долю секунды потерял дар речи. И вдруг завопил:

— Рус комиссар! Хальт! Ум готес вилн, шлайдер нихт гранат. Я дарю тебе жизнь, рус комиссар, хальт! Ум готес вилн, остановись! Я тебе дарю жизнь. Слово официр!

Илья с презрением взглянул на искаженное страхом лицо офицера, уже хотел было швырнуть гранату, но услышал плач старухи, дрожавшей у печи, и рука его дрогнула.

— Остановись, рус! Не бросай, дарю тебе жизнь! Ум готес вилн!

Досада разобрала раненого. Плач хозяйки помешал ему убить палачей и себя, избавиться от мук. Он крикнул на чистом немецком языке:

— Их глаубе нихт, официр!

— Их швер… Ум готес вилн! Их лайг нихт… Ин иамен фон майне киндер унд фрау… Рус комиссар!..

Рука, державшая наготове гранату, опустилась.

Один из солдат подскочил к раненому, вырвал из его ослабевшей руки гранату, швырнул ее в распахнутое окошко, низко пригнулся, чтобы осколки не задели, и тотчас же дом потряс сильный взрыв.

— Ферфлюхтер рус комиссар… — процедил толстяк, свободно вздохнув.

Он подошел ближе, всматриваясь в лицо раненого:

— Рус комиссар, ты откуда так хорошо знаешь немецкий язык?

Мозг работал необычно усиленно. Илья понимал, что от его ответа зависит его судьба. Он не верил, что этот разъяренный немец пощадит его, но все же какая-то искорка надежды теплилась в душе. И он ответил:

— Герр обер-лейтенант, я не рус комиссар… Я простой солдат. Мобилизованный солдат… Я есть фольксдойч, поэтому знаю немецкий язык…

— Вас? Вист фольксдойч? — Гитлеровец недоверчиво глянул на него. — Так вот кто ты такой… Голубые глаза… Светлый волос…

— Так, так… герр официр… Фольксдойч… Город Энгельс на Волге… Колония «Нойлебен»…

Ответ последовал так неожиданно, что Илья сам поразился своей находчивости.

— Фольксдойч, Энгельсштадт, Волга, колония «Нойлебен», — повторил тот уже для себя, чтобы хорошенько запомнить.

Немец опустился на лавку, снял очки, вытер их платком, пристально всматриваясь в раненого:

— Значит, ты фольксдойч?.. А чуть не убил братьев по крови… Чуть не пролил немецкую кровь!.. Дайн намен? Имя? — спросил он.

На какую-то долю секунды Илья напряг память, подбирая подходящее имя. В эту минуту никакие немецкие имена не приходили ему на ум. Но надо играть роль до конца. И, поймав на себе пытливый взгляд офицера, он вспомнил одно-единственное имя: Эрнст Тельман… Да, имя подходящее, но если он назовет фамилию Тельмана, ему грозит неминуемая смерть. Этот обер, конечно, не может спокойно слышать такой фамилии. И пришла в голову другая, фамилия соседа из Меджибожа — Грушко. И он отчеканил:

— Звать меня Эрнст…

— Зер гут, Эрнст, — подтвердил тот. — А фамилия?

— Фамилия?.. Эрнст… Грушко… Эрнст Грушко… Фольксдойч!

— Что ж, это может быть… — кивнул головой толстяк. И перевел презрительный взгляд на стариков, прижавшихся к стене в смертельном испуге. Засунув парабеллум в кобуру, снова уставился долгим, изучающим взглядом на раненого.

О чем сейчас думал этот напыщенный воитель? Какие мысли теснились под его широким черепом, покрытым рыжеватой растительностью? Может, испытывал чувство благодарности к этому человеку за то, что он несколько минут назад не швырнул гранату и этим дал возможность обер-лейтенанту Эмилю Шмутце, командиру небольшой тыловой команды, квартирмейстеру, полувоенному, полуштатскому некадровому немецкому офицеру, сидеть здесь на лавке, быть живым, дышать воздухом. А может быть, этот истерзанный, обросший и окровавленный молодой человек с большими светло-голубыми глазами и русыми волосами напомнил ему единственного сына, студента из Франкфурта-на-Майне? Его, необученного военному делу, совсем недавно мобилизовали в армию и отправили на фронт. Кто знает, жив он или мучается где-то на чужбине, израненный, несчастный, как вот этот? Да, в самом деле, Эрнст Грушко чуточку похож на его сына… У обера сердце дрогнуло. Пожалуй, следует пока подарить ему жизнь. Но не будет ли это тяжким грехом перед рейхом и фюрером? Как-никак, молодой человек носит советскую форму. Он сражался против немцев и, будучи тяжело ранен, не сдался в плен, а до последней минуты держал гранату в руке и готов был убить вместе с собой его, Эмиля Шмутце. Может, это какой-то русский фанатик, коммунист?