Андрей Платонов - Живая память Страница 21

Меня бросило в холодный пот. Когда разворачивал листок, противно дрожали руки. Какую еще неожиданность он уготовил мне? Читаю — и глазам своим не верю: сюрприз так сюрприз. Прямо передо мной сидел мой друг детства, парень из нашего махалля[1], мой однокашник Хуррам! Отца его звали Истамом, или просто — Машкоб[2], так как до тех пор, пока не построили водопровод, он работал водоносом и, как любил говорить сам, «таким образом делал доброе дело жаждущим». Когда провели водопровод, Истам-амак[3] продолжал машкобствовать, только сменил свой бурдюк на ведра. Одновременно он являлся и сторожем махалля, длинными ночами оберегал покой и имущество людей, отгонял злоумышленников дробным стуком неизменной колотушки.

Хуррам был отцу помощником во всех делах. Единственный сын, он, как говорят в народе, удался весь в отца-молодца. Трудолюбивого и отзывчивого, веселого, энергичного Хуррама знала вся махалля.

До седьмого класса мы сидели на одной парте. Потом подкосила его однажды тяжелая болезнь, он отстал от меня на два года. Когда, окончив десятилетку, я уезжал продолжать учебу в другом городе, Хуррам пришел провожать. Завидуя и не скрывая зависти, он, печально вздохнув, сказал:

   — Эх, дружище, если бы не эта моя проклятая болезнь...

Да, если бы не она, мы были бы вместе: мы поклялись учиться и всегда быть вместе, мечтали овладеть одной профессией.

С тех пор прошло почти десять лет. Я после института остался работать в том же городе, а Хуррам, слышал, вроде бы отстал в учебе еще на два-три года и устроился работать на почте; учебу продолжал якобы в вечерней школе.

И вот теперь этот самый Хуррам сидел здесь, и было не известно, кто он — друг или враг?

В записке он напомнил о себе, затем приписал, что из-за раны в подбородок очень трудно ему разговаривать, иначе бы немедля рассказал, как попал «в плен» к своим и тем самым избавил себя от мучений. Читая эту записку, я невольно вспоминал картины нашего далекого детства, и мое сердце то сжималось от боли, то клокотало от гнева.

«Кто он — друг или враг?» — думал я.

Мне захотелось поднять его и расспросить поподробнее, но тут увидел, как подполковник Калашников принялся рвать на мелкие куски бумаги, переданные ему командиром батальона, и недовольно выговаривал:

   — Мне кажется, вы, не разобравшись, в чем дело, раздули из мухи слона...

Эти слова командира полка придали мне решимости, и я обратился к Хурраму:

   — Что с тобою случилось? В чем дело, Хуррам?

В глазах у Хуррама заблестели слезы. Отвернувшись, он утер их шершавой ладонью.

А комбат оправдывался перед Калашниковым:

   — Той части, которую он написал, и близко нет, товарищ подполковник. Мы проверяли...

Не знаю, слышал ли подполковник комбата, — он уже не отрывал взгляда от меня с Хуррамом.

   — Что, капитан, прав я? — спросил он меня.

   — Да, частично правы, — ответил я, глядя на Хуррама.

   — И вправду твой земляк?

   — Не только земляк, а еще и сосед и даже одноклассник.

Все уставились на нас, удивленные. В землянке воцарилась тишина. Слышно было, как потрескивал, сгорая, фитиль, заправленный в гильзу от снаряда.

   — А вы спросили, что он делал там, у противника? — сказал командир батальона.

Я пожал плечами.

Хуррам гневно сверкнул глазами и, повернувшись к комбату, оттягивая пальцами с подбородка мешавшие ему говорить бинты, с трудом сказал на ломаном русском языке:

   — Я раз вам сказал, хотите — еще один раз скажу: я нес письма отца, матери, брата, жены нашим солдатам.

   — А что, интересно, делают наши солдаты на немецкой стороне? — спросил я, разозлившись.

   — Воюют с немцами, — спокойно ответил Хуррам.

Видно, ему стало больно — лицо вдруг скривилось, он глухо застонал, схватившись рукой за подбородок. Всем присутствующим, особенно подполковнику Калашникову, не терпелось узнать, что за подразделение, как и почему оказалось в тылу у противника. Но, увы, рана Хуррама не давала возможности говорить с ним подробно.

Близился рассвет. Калашникова вызвали к командиру дивизии. Уходя, подполковник приказал комбату отвести Хуррама в санчасть и добавил:

   — А я выясню, из какой он части и номер полевой почты.

Калашников успел просмотреть письма, находившиеся в почтальонской сумке, и выписать адреса в записную книжку.

Мы вышли следом за ним. Я и двое солдат проводили Хуррама в санчасть. Сумку он нес сам, не желая с ней расставаться.

   — В этой сумке, — сказал он, — надежды и мечты, добрые пожелания и вести от родителей, братьев и жен, невест и друзей наших воинов. Я обязан доставить их по адресу.

«Что ж, — подумалось мне, — такое естественно услышать из уст советского солдата. Но если Хуррам стал врагом, то, надо признать, притворяется он умело».

Со смешанным чувством восхищения и недоверия наблюдал я за тем, как он потребовал в санчасти расписку о том, что вручил им сумку лично, и как, получив ее и внимательно перечитав, проследил за дежурной, убиравшей сумку в шкаф, под замок.

Через некоторое время дежурная по санчасти — русоволосая кудрявая девушка — сказала, что звонят из штаба дивизии, просят меня. Я взял трубку. Говорил подполковник Калашников.

   — Давай, капитан, бегом в штаб, здесь услышишь, что за птица твой земляк. Отличная птица!..

Штаб дивизии располагался в нескольких блиндажах у подножья вытянутого в длину холма, под его прикрытием. Калашникова я нашел в блиндаже майора Заки Мавлянова — начальника связи части. Мавлянов — из Казахстана, я видел его два или три раза раньше, когда приезжал сюда по командировке штаба армии.

   — Входи, приятель, входи, — сказал Заки, поднимаясь мне навстречу и горячо пожимая руку.

   — Так что же за птица мой земляк? — спросил я, когда мы расселись вокруг грубо сколоченного стола.

   — Хороший парень, — улыбнулся Мавлянов.— Я ведь его знаю, капитан, уже без малого год. Он служил у меня, во взводе связи. Все время был на передовой. Трижды ранен, вновь возвращался... Нет, четырежды. В четвертый раз тяжело, думали — не выживет. А он вернулся, тогда перевели где полегче, в полевую почту. Но он и до того однажды угодил немцам в тыл, и когда полз обратно, попал к нашим в «плен».

   — Следовательно, мои разведчики недаром приняли его за немца? — сказал подполковник Калашников тоном, в котором сквозило явное желание выгородить своих бойцов, отнесшихся к Хурраму — чего уж греха таить — далеко не лучшим образом.

   — Он и вправду похож на европейца, — засмеялся Мавлянов. — Хотите, расскажу, как попал в «плен»?

   — Ну, ну...

   — Получили однажды приказ подключиться к телефонной связи противника, взять ее под контроль. Отобрали и отправили к фрицам в тыл с необходимой аппаратурой троих. Один из них — этот твой земляк, капитан. Чтобы обмануть немцев, нарядили своих связистов в их форму — и стоило появиться Хурраму в этой форме, как все чуть не надорвали животы от хохота. Он до того был похож на немца, что нежданно подоспевший начальник штаба дивизии устроил нам разнос и приказал немедленно, без всяких проволочек и задержек, под мою личную ответственность отправить «языка» в штаб. А, каково? — усмехнулся Мавлянов.

Представив Хуррама в немецкой форме, я едва удержался от смеха. Майор, глянув на меня, тотчас же поднялся с места и среди хранившихся под подушкой папок и бумаг отыскал пакет с многочисленными фотографиями, отобрал из них одну, протянул нам с Калашниковым. На фотографии были изображены трое в полевой форме немецких солдат, в середине стоял Хуррам. Тот, кто не знал его, никогда бы не признал за таджика.

   — В таком вот облачении бродили по тылам противника четверо суток и отлично справлялись с заданием,— продолжал Мавлянов рассказ. — Благодаря им мы почти целый месяц перехватывали переговоры немцев, были, так сказать, в курсе всех их планов, замыслов.

   — Ну и наградили наших за этот подвиг?

Майор понимающе усмехнулся.

   — Дело в том, что мы его чуть не потеряли, — сказал он.

   — Как так?

   — А так... Двое бойцов, уходивших с ним, на четвертый день налетели на мины и погибли. Хуррам был ранен в ноги. Вечером пятого дня полил дождь. Хуррам сбился с пути и, как сегодня, попался в руки нашим разведчикам из соседней части. Приняли его за фрица, связали и притащили к себе в окоп. А он — ругаться. И до того крепко ругался, что лопнуло у бойцов терпение, один из них чуть не застрелил его. К счастью, подоспел кто-то из офицеров, велел отвести к нам в штаб. Так он и попал в «плен»... Но храбр, храбр парень! — восхищенно произнес Мавлянов. — Четыре раза ходил в тыл к немцам, задания выполнял образцово. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».