Владимир Лавриненков - «Сокол-1» Страница 21

Истребители Шестакова с одиннадцатью алыми звездочками на борту — количество сбитых самолетов — и Верховца, с пятью звездочками, были разобраны и погружены на канонерские лодки. Сами они ушли вместе с Военным советом Одесского оборонительного района на торпедных катерах.

Прежде чем взобраться на катер, Лев по-братски обнял своего шофера:

— Василий, дорогой, езжай в порт, к теплоходу, на который грузится полк, встретимся в Севастополе. До свидания!

— До встречи, дорогой товарищ командир! Я еще повожу вас на нашей «эмочке», — ответил Василий.

Погорелый отправился в порт, нашел теплоход, где посадкой людей полка занимался старшина Кацен.

— Слушай, Даниил, помоги погрузиться с машиной.

— Вася, это исключается. Каждый метр площади, каждый килограмм груза на учете.

— Ну что ж, тогда до встречи в Крыму! — Василий взял под козырек.

— Ты куда? Бросай машину, кому она сейчас нужна! Садись, пропадешь же, — крикнул ему вслед старшина.

— Не пропаду, — заверил Погорелый. — Машину бросает последний шофер…

Авиационный полк, произведший с 22 июня по 14 октября 1941 года 6608 боевых вылетов, сбивший 94 самолета и три планера, уничтоживший до 30 самолетов на земле, а также большое количество другой боевой техники и живой силы противника, покидал город, за который отдали свою жизнь лучшие его воздушные бойцы.

Небо Одессы оставалось беззащитным. Но еще несколько дней вражеские летчики с большой опаской появлялись в нем, не веря, что их больше не встретят краснозвездные мстители — летчики-шестаковцы.

А командир и комиссар в это время в каюте торпедного катера подводили итоги одесской эпопеи, прикидывали, сколько техники и людей потребуется для восстановления полка.

Они были уверены, что из Крыма начнется наступление, в результате которого они снова вернутся в свою родную героическую Одессу…

НАГРАДЫ НАХОДЯТ ГЕРОЕВ

В каюте военного катера, который, словно щепку, бросало разбушевавшееся море, Лев Львович и Николай Андреевич чувствовали себя неуютно и беспомощно, как капитаны, лишившиеся своих кораблей.

Томительное бездействие после столь напряженной боевой жизни, сознание, что пришлось покинуть город, за который пролито столько крови, тревога за полк, за людей — все это огорчало, терзало, мучило.

— И зачем нас посадили на эту злосчастную посудину?! — возмущался Шестаков. — С полком куда легче было бы…

— Таким было решение командующего оборонительным районом, — ответил Верховец. — Он решил любой ценой сохранить весь руководящий состав для предстоящих боев в Крыму. Тут мы ничего изменить не могли.

— Руководящий состав сохранится, а где гарантия, что нам будет кем руководить? Доберутся ли летчики до Крыма? Вон какая погода — буря, ливень.

— Старшими групп пошли надежные люди, — попытался успокоить командира Николай Андреевич. — Думаю, все обойдется…

Но у него самого кошки скребли на душе. И неспроста. Уже первая группа во главе с Алексеем Череватенко приземлилась в крымском поселке Кунан, но без комиссара эскадрильи Дубковского. Ни сам Череватенко, ни Королев, Тараканов, Педько, Серогодский, ни другие летчики группы не видели, куда девалась его машина. Неужели что-то случилось над морем? Тогда никому уже не удастся узнать о последних минутах Дубковского.

Но в гибель его никто не хотел верить. Находчивый, решительный, любивший жизнь комиссар не мог уйти из нее вот так, незаметно.

Надеялись, придет транспортный «вульти», может, его экипаж знает что-либо, дающее основание считать Дубковского живым.

Но и «вульти» задерживался… Все страшно обрадовались, когда итальянский тихоход появился на горизонте. Это был его последний рейс: коснувшись земли, он начал на пробеге рассыпаться по частям. Хорошо хоть никто не пострадал. Майор Рыкачев, соскочив на землю и убедившись, что все живы и невредимы, прощально взмахнул рукой в сторону покосившегося полуразрушенного самолета, сказал:

— Спасибо, старина, ты свое отслужил…

Он тут же организовал эвакуацию «вульти» с летного поля: вот-вот должны прийти Блохин с начальником штаба на УТИ-4.

— Товарищ майор, — обратился к Рыкачеву Череватенко, — Дубковский, где-то отстал…

— Феодосий? Вот напасть-то. Ничего не видел. Может, где на вынужденную сел? Подождем до утра, а с рассветом можно на поиски отправиться.

Гибель летчиков в бою прибавляла многим седин, но воспринималась как неумолимая неизбежность. А вот с потерями случайными никак не могли примириться.

Такие жертвы Шестаков и Верховец не умели прощать ни себе, ни другим. После каждого случая принимали самые энергичные меры для повышения выучки летного состава. В результате подобные ЧП прекратились. И вот нет Дубковского… Да что-то и Блохин задерживается — ведь вечереет уже. На всякий случай решили пораньше включить прожекторы, чтобы их лучи стали своеобразными ориентирами.

Мрачные, расстроенные, отправились ужинать в наспех переделанную под столовую глинобитную мазанку.

Несмотря на трудный день, аппетит у всех плохой. У каждого одна мысль: где Дубковский, Блохин, Никитин? Живы ли?

Ужин подходил к концу. Рыкачев, Череватенко уже молча поднимаются с мест, и тут раздается скрип входной двери. Она открывается, и в ее проеме все видят здорового улыбающегося комиссара эскадрильи.

— Полгоры с плеч! — восклицает Череватенко, бросается к Дубковскому, начинает обнимать его.

— Откуда? — спрашивает Рыкачев.

— Пешком от Ак-Мечети.

— А где машина?

— Там осталась, целехонька, горючего нет.

— Значит, совершил экскурсию по крымской земле?

— Выходит, что так.

— Ну, молодец. Рад за тебя. Завтра заберем твой самолет, а теперь будем ждать Елохина с Никитиным.

— А что, и их до сих пор нет?

— В том-то все и дело, — снова помрачнев, ответил Рыкачев.

Наступил новый день и добавил переживаний: не пришла группа Демченко. Где она, что с ней стало — неизвестно.

Не пришла она ни на второй, ни на третий день.

17 октября отправились в Ак-Мечеть за самолетом Дубковского.

Заправили его горючим, Феодосий тут же взлетел. Кобельков с техником, механиком отправились полуторкой. Ехали мимо местного порта, остановились посмотреть. Как раз в это время в него вошел торпедный катер. Кобельков случайно глянул и обомлел: на палубе стояли Никитин и Блохин. Николай Яковлевич глазам своим не поверил, думал померещилось. Но нет, это они.

…Буря и ливень сделали свое дело — Елохин сбился с курса. Пока восстанавливал ориентировку — подошло к концу горючее. Пришлось искать, куда бы можно было приземлиться. Подвернулась песчаная коса. Шлепнувшись на нее, вылезли из кабин, куда ни погляди — море.

— Вот и стали мы робинзонами, — сказал далеко не веселым голосом Никитин. — Остановка только за Пятницей…

— Как бы вместо Пятницы сюда фрицы не пожаловали. Кто его знает, где мы сели, — ответил Елохин.

Было не до сна, всю ночь бодрствовали.

С рассветом отправились обследовать косу. Она оказалась довольно большим островом, заросшим чахлым кустарником.

Были в полной уверенности, что они одни. И вдруг из кустарника раздался выстрел и вслед за ним окрик: «Стой, кто идет?».

— Вот и Пятница объявился, — не удержался сострить Никитин и тут же громко отозвался: — Не стреляйте, мы свои!

Навстречу им с винтовками наперевес вышли четыре матроса, остановились в нескольких шагах:

— Кто вы?

— Летчики. Вот наш самолет.

— Вот это да — сама фортуна нам улыбается. Может, теперь перебросите к своим?

— Горючего нет.

— Жаль, — огорчились матросы. — Тогда будем вместе загорать…

Это был остров Джарылгач, южнее Скадовска. На нем уже побывали фашисты: привозили сюда на расстрел пленных.

Три дня два летчика и четыре матроса маялись на острове без воды и пищи, пока их случайно не заметили с нашего катера и не подобрали.

Елохин и Никитин были последними, кто прибыл в полк после перелета.

Группа Демченко пропала бесследно.

С заместителем командира Василием Вольцефером вылетели лейтенанты Скачков, Сапрыкин, Шевченко, Мягков. Они добрались до Крыма, но из-за нехватки горючего пришлось сесть на вынужденную. Вольцефер неудачно приземлился возле Евпатории, попал в госпиталь.

Шестаков предвидел, что при перелете неизбежно будут беды; и без этого малочисленный боевой коллектив еще более поредеет.

Но то, что он увидел в Севастополе, где в конце концов встретился с остатками полка, сразило его: перед ним предстала горстка осунувшихся, измученных летчиков, механиков, техников, инженеров и считанные, предельно изношенные, самолеты.

…Горькие спазмы начали душить командира. На глазах у него выступили слезы. Таким его видели впервые. До сих пор он был для всех воплощением воли и твердости, доходившей порой до жесткости. И никто не думал, что в жизни могут быть обстоятельства, от которых дрогнет и закаленное в боях сердце их командира.