Василий Щур - Пограничными тропами Страница 21

— Нет. Я — крестьянин, — Манап отвечал спокойно, стоял прямо и смотрел в глаза спрашивающему.

— Почему в солдатской форме?!

Кочукбаев стал объяснять, что они нанялись заготовлять дрова и лес пограничникам и что те дали им одежду, хорошо кормят и хорошо платят.

— Врешь, желтая собака! — крикнул главарь, потом спокойно, с усмешкой обратился к сидящему рядом горбоносому басмачу: — Развяжи ему язык, Абдулла.

Бич просвистел в воздухе и больно врезался в спину.

— Говори!

— Я сказал правду.

Снова удар бича, снова вопрос. Били, пока Манап не упал. Тогда его оттащили в сарай и пригласили «на беседу с аксакалами» другого комотрядовца. До вечера «побеседовали» со всеми. У всех были коричневые рубцы на спинах. Все молчали, думали. Только редко кто-либо бросит одно, другое слово, обзовет басмачей шакалами, вздохнет по поводу медлительности пограничников, и снова — молчание.

Ночью их не трогали. А утром, как только солнце осветило одну грань Хан-Тенгри, двери сарая с жалобным скрипом открылись вновь.

— Кочукбаев Манап, выходи!

«Кто-то предал. Теперь крышка!» — эта мысль возникла внезапно и так же внезапно исчезла. Манапу стало даже стыдно от этой, ничем не обоснованной мысли. Он посмотрел на своих товарищей, с которыми не раз смотрел смерти в глаза: «Нет, они не могли предать. Кто-то из басмачей знает меня».

Манапа привели к юрте. Те же лица в том же полукруге, те же деревянные чашки, наполненные кумысом, то же нестерпимое желание выпить хотя бы один-единственный глоток холодного напитка.

— Слышал, Кочукбаев, о тебе много. Говорят, хорошим проводником у пограничников был, прислуживал им, вот и увидел своими глазами. Садись, гостем будешь, — с язвительной усмешкой заговорил главарь.

— Я требую, чтобы вы вернули нас домой! Вы ответите за все ваши бесчинства!

— Ты разве забыл наш обычай? Не отведавший угощения гость оскорбляет хозяина, а оскорбленный вправе мстить.

Кочукбаеву поднесли чашку, наполненную пенистой мочой.

— Угощайтесь.

Манап отвел рукой чашку: «Я не гость. Я — пленник». Тот, кто подавал «угощение», со всей силой ударил Манапа чашкой по голове. Из рассеченного уха начала капать, смешиваясь с мочой, кровь, но Манап устоял на ногах и даже не сделал попытки вытереть мокрое лицо и кровь. Он напряг всю силу воли, чтобы казаться спокойным. Высокий, плотный, в туго обтягивающей грудь гимнастерке, он был похож на солдата; черные глаза его смело смотрели в лицо главарю банды.

— Неверным продался! Против своих, казахов, идешь! — сквозь зубы цедил главарь, а потом, будто почувствовав, что сказал не то, что хотел сказать, хитро улыбнулся: — Аксакалы, гость не принял угощения. Он оскорбил нас, отступил от обычаев предков. Вы все свидетели. Какое полагается за это наказание?

— Смерть!

Кочукбаев стоял со связанными волосяной веревкой руками у края неглубокого оврага под старым карагачом. Одна ветка, низко склонившись над землей, была как раз перед глазами Манапа. Сквозь шершавые темно-зеленые листья просвечивалась снежная вершина далекой горы, Манап смотрел на листья, на далекий белый снег и старался вспомнить, где он видел такую же ветку и такую же снежную вершину, белевшую сквозь листья. «Где?! Где?!» — напрягал он память, как будто от ответа на этот вопрос могло что-то измениться в его положении. Наконец он вспомнил: у Красной сопки. Он даже обрадовался тому, что все еще помнит такие мелкие детали прошлого.

Тогда Манап вез хлеб и консервы пограничникам, которые несколько суток, укрывшись в лесу, ждали банду. Он еще издали услышал стрельбу и пустил коня галопом, чтобы помочь друзьям, но опоздал. Семь связанных басмачей сидели под развесистым деревом, один солдат охранял их, четверо несли из-за Красной сопки красноармейца Крепомкина. Пуля пробила ему голову. Манап долго смотрел на убитого солдата, с которым не один раз ходил по следам басмачей, потом поднял голову и увидел сквозь листья белые шапки гор.

— Горы вечны, человек — нет, — задумчиво сказал он.

— Война, Манап, война! — ответил тогда командир отделения Федор Невоструев.

Но теперь нет войны, той войны, жестокой, убивающей всех без разбору. Но почему нет? Вражда есть, вражда будет. Разве они добровольно отдадут жирный кусок бараньего курдюка и власть?

Все эти воспоминания и мысли, вызванные воспоминанием, так захватили Манапа, что он, услышав лязг затворов, не сразу осознал, что за его спиной басмачи заряжают карабины.

«Война, Манап! Война!»

Тут он заметил на темном, почти черно-зеленом листке красную с белыми пятнами божью коровку. Она торопливо ползла вверх и, добравшись до ножки листка, расправила крылья и полетела. Манап посмотрел ей вслед, и снова вспомнился ему окровавленный пограничник — командир отделения Симачков, умерший на руках у женщины, жены офицера. «За что льется кровь?!»

— Приготовиться! — громко прозвучала команда, и Манап почувствовал, что в спину ему направлены стволы карабинов. Он напрягся — очень хотел жить, ему хотелось крикнуть: «Не убивайте!» — но сдержал себя. Остался стоять во весь рост. Стоял и ждал залпа.

Минута, вторая, третья — минуты мертвой тишины, минуты напряженного ожидания смерти; Манап начал терять контроль над собой, хотя все еще стоял, казалось, гордо.

— Стой, — тихо прозвучал тот же голос, который несколько минут назад командовал: «Приготовиться!» Но от этого тихого «стой» Манап вздрогнул.

Его снова подвели к сидящим полукругом у юрты на кошме «аксакалам».

— Мы решили так: ты останешься жить, но будешь калекой. Пусть все, кто забывает наши обычаи, видят, как наказывает отступников аллах.

И как бы подтверждая сказанное, ременный бич больно хлыстнул по спине Манапа. Били долго. А когда притащили его в сарай, там были уже приготовлены две петли. Он почти безразлично смотрел на них и не сразу понял, что с ним хотят сделать, не понял даже тогда, когда ему на ноги стали надевать петли.

— Запомните, вы — желтые собаки! Со всеми, кто отступит от законов корана, будет то же! — неторопливо и громко проговорил главарь, обращаясь к сидевшим комотрядовцам. Затем он повернулся к палачам. — Тяните!

Зашуршали волосяные веревки по стропилам, сбивая труху с обгнивших сверху бревен и подтягивая ноги Манапа вверх. Кочукбаев увидев стропила, часто набитые на них доски, клочки соломы, выбившиеся из-под досок, увидел большой сучок на одном из бревен — сучок был коричневый, с капельками смолы. «Не поддается времени — совсем свежий», — мелькнуло в помутневшем сознании, и в то же время он ощутил боль от удара бичом, почувствовал, что кровь пошла из носа и ушей, ощутил солоноватый вкус крови во рту и потерял сознание.

Очнулся Кочукбаев от нестерпимой боли в спине. Он застонал, открыл глаза и увидел Морозова, а рядом с ним незнакомого человека в белом халате. На тумбочке, стоявшей у кровати, лежали порошки, таблетки, шприцы, стояли бутылочки с какой-то мутной жидкостью.

— Больница? — спросил Манап.

— Не уберегли, друг, мы тебя.

— Теперь будет жить, — спокойно сказал доктор. — Будет жить. Крепкий человек.

— Солдат! — подтвердил Морозов. В голосе его звучали нотки гордости. — Настоящий солдат!

— А что с остальными? Где они? Долго мы были там?

— Долго, Манап, долго. Протест комендант писал. Еле вытребовали. А остальные все живы и здоровы. Ну ничего, мы еще отомстим. Мы еще, Манап, повоюем.

— Повоюем, начальник, обязательно повоюем.

ПЕРВЫЕ ШАГИ

4 ноября 1923 года Никите Самохину, начальнику взводного боевого участка Тасты, было приказано сдать свой взвод, немедленно выехать в Милютинку и принять участок границы, охраняемый взводом отдельного пограничного кавалерийского эскадрона. Участок этот в то время был самым беспокойным. Через перевалы Иштык и Бедель ходили большими группами вооруженные контрабандисты, в горах, плохо еще изученных пограничниками, скрывались бандиты-одиночки и мелкие басмаческие шайки, на этом участке полтора года назад погиб командир эскадрона Кукарькин.

Много раз полк в годы гражданской войны хоронил своих товарищей. Могилы бойцов 20-го кавалерийского остались под Царицыном, в песках Туркмении, степях Казахстана — много раз гремели прощальные залпы салюта и звучали слова клятвы: «Жизнь — за жизнь!» Тогда шли бои, бои жестокие, и каждый понимал, что жертвы неизбежны. Теперь же нет фронтов, теперь — граница. Не сразу люди, привыкшие к открытым боям, поняли, что такое граница, научились воевать по-новому, но они упрямо учились этому, иногда ценой своей жизни. Полк тяжело переживал каждую потерю, особенно первую — командира эскадрона, погибшего при преследовании бандитов Бойко и Малинина. Каждый командир, каждый красноармеец знал подробности этой операции, об этом много говорили, много думали.