Илья Маркин - Впереди — Днепр! Страница 21

— Трудно, — признался Алеша.

— А ты знаешь что, — вплотную к Алеше придвинулся Саша, — ты самое главное, как тебе сказать-то, самолюбие вот это, что в каждом из нас есть, выбрось, совсем выбрось, забудь про него. Конечно, и стыдно, и обидно, когда плохо получается, по себе знаю, но ты перебори стыд этот, подави обиду в себе и учись, у всех учись: у взводного, у отделенного, у товарищей, особенно у фронтовиков, у тех, кто уже воевал. И не обижайся, не терзай себя сомнениями, обидами. Все это мелкое, пустое. Самое главное — воевать научиться, а тогда все пойдет!

Алеша жадно ловил каждое слово комсорга и, чувствуя, как внутри нарастает и ширится волна еще не испытанной радости, все ближе придвигался к нему. Не юношей всего на год старше его казался Алеше Саша Васильков, а умудренным опытом, настоящим, прошедшим многие бои солдатом, у которого ему, Алеше, нужно многому и многому учиться.

«Да, да! — мысленно говорил себе Алеша. — Из-за гордости я так переживал и все делал плохо. Прав Саша. И откуда он только узнал все про меня?»

Сразу же после ужина Алеша хотел опять уйти в садик; но в дом, где жил расчет Чалого, пришел Козырев, а Гаркуша, не говоря ни слова, достал старательно завернутую в чехол гитару, присел к столу и, сам себе подыгрывая, начал петь. В это время, когда, склонясь над гитарой, то буйно, разудало, то медленно и меланхолично перебирал струны, Гаркуша был неузнаваем. Просмоленное цыганское лицо его потеряло прежнее жесткое и язвительное выражение, движения, даже при резких звуках струн, были мягкие, осторожные, голос, обычно визгливый и звонкий, приятно разливался по тускло освещенной, с густыми тенями по углам избе. Пел Гаркуша вдохновенно, страстно и знал он бесчисленное множество песен. Все эти песни были то про море, про Одессу, про рыбаков, грузчиков, то про южные ночи и чернооких красавиц, то про беззаветно преданных, верных и безответных, то про коварных, изменчивых и ненадежных подруг все тех же рыбаков, моряков и грузчиков.

Чалый, недовольно косясь на Гаркушу, вначале почти не слушал его, но с каждым новым перебором струн, с каждой новой песней лицо его прояснялось, и из груди вырвался не то горестный, не то радостный вздох. Привалясь к стене, он прищуренными глазами неотрывно смотрел на тусклое пламя трофейной плошки и, казалось, застыл так на веки вечные, не желая и не имея сил даже пошевеливаться.

Козырев, посадив на колени двоих старших детей Федосьи, тихо раскачивал их в такт музыки и, словно что-то приговаривая, беззвучно шевелил бледными губами. Рядом с ним, принарядясь в чистую, очевидно единственную, цветастую кофточку и причесав гладкие, маслянисто отблескивающие волосы, примостилась Федосья. Лицо ее помолодело, глаза, то озаряясь радостью, то изливая тихую, мечтательную грусть, все время смотрели на Гаркушу. Она часто глубоко и протяжно вздыхала, но тут же обрывала вздох, словно боясь спугнуть и навсегда развеять это, так неожиданно посетившее ее хату давно не испытываемое очарование.

Маленький, юркий и непоседливый Ашот, по-кошачьи мягко ступая, немой тенью скользил от дальнего угла к двери, от двери к печке, затем обратно в полумрак угла, изредка замирал на мгновение и с завистью смотрел на Гаркушу, словно собираясь сделать что-то, поднимал руку, но тут же опускал ее и продолжал бесшумно шагать по видимо полюбившемуся короткому пути.

Алеша, вначале все еще находясь под впечатлением разговора с комсоргом, почти не обращал внимания на игру Гаркуши. Он листал взятую у хозяйки старую потрепанную книгу, пытаясь по стершимся строчкам узнать, что это за книга. Он вчитывался в текст, но понять ничего не мог и, сам не замечая как, положил книгу на подоконник и бессознательно вслушался в музыку. Многие песни и мелодии он слышал раньше. Многие были совсем незнакомы, но сейчас, повторяясь одна за другой, все они — и мечтательно-грустные, и игриво-задорные, и меланхолично-тоскливые и буйно-озорно-веселые — сливались во что-то одно целое и не веселое и не грустное, и не озорное, и не печальное, создавая странное, неизведанное ощущение чего-то большого и светлого, подернутого мечтой и негой. От этого сладко щемило в груди и хотелось без конца сидеть, ничего не вспоминая, ни о чем не думая и ничего не делая. Алеша слушал Гаркушу, того самого Гаркушу, который успел за короткий срок причинить ему столько обид, и это пение раскрывало его совсем в другом свете. Алеша не забыл, не мог забыть всех обид и насмешек Гаркуши, но сейчас все они, раньше такие болезненные, как-то незаметно потускнели, стерлись, уходя куда-то далеко в глубь памяти, как уже пережитое и теперь совсем не обидное, а даже смешное.

На Алешу нахлынуло нежное оцепенение. Он ни о чем не думал, единственно желая, чтобы это состояние продолжалось долго-долго. Но все оборвалось совсем неожиданно и мгновенно.

— Ну, повеселились и хватит! — мягко сказал Козырев и, взглянув на большие карманные часы, добавил. — Время отбоя, пора спать.

Алеша, Чалый, Федосья и Ашот одновременно повернулись к нему, явно выражая сожаление, что так внезапно разрушилось все то чудесное, чем они жили всего секунду назад. Только один Гаркуша остался невозмутим. Он лениво поднялся, отложил гитару, с хрустом в костях потянулся и, протяжно, с видимым наслаждением зевнув, бесстрастно сказал:

— Що ж, спать так спать. А то хозяйка, як то в пословице, скаже нам: «Дорогие гости не надоели ли вам хозяева!»

— Что вы, что вы! — зарделась и от слов, и от взгляда Гаркуши Федосья. — Я что! По мне хоть всю ночь играйте. Уж больно душевно играете вы, так и пронизывает насквозь, — закончила она и совсем молодо улыбнулась Гаркуше.

— Це ж разве игра! — явно довольный похвалой, отмахнулся Гаркуша. — Вот у нас в порту рыбачок один був, так вин так играв, що зо всий Одиссы народ сбегався. Як рванет, бывало, трехрядку свою яснопугвичну, як зальется, що тот соловий…

После всего, что было за день, Алеша и не мог и не хотел спать. Все эти, стремительно находившие одно на другое события, так переплелись между собой, что он не мог разобраться толком, что важно и что неважно, что главное и что второстепенное, воспринимая происходящее с ним и вокруг него как одну сплошную цепь радостных и значительных перемен и событий.

Глава тринадцатая

Идея создания ловушки для советских войск и разгрома их у Днепра так овладела фельдмаршалом Манштейном, что он в течение февраля и первой половины марта несколько раз обращался со своим предложением к Гитлеру, а затем представил ему всесторонне разработанный «план ответного удара».

Не доверяя и своему начальнику штаба, и своим ближайшим помощникам, Манштейн лично разработал этот план, вложив в него все свои знания и весь многолетний военный опыт. На его рабочем столе, скрытый от посторонних взглядов обычной картой обстановки, лежал этот план — любимое детище фельдмаршала. Оставаясь наедине, он снимал старую и, как завороженный, смотрел на совсем новенькую карту. На ней его собственной рукой красными стрелами от Белгорода и Харькова, от извилин Северного Донца к многоводному разливу Днепра вычерчено предполагаемое наступление советских войск. А на их правом фланге, вокруг города Сумы и прилегающих к нему мелких городов, грозно затаились коричневые овалы и кружки немецких танковых дивизий. Как наяву, видел Манштейн движение советских дивизий, корпусов, армий, слышал грохот артиллерии и гул самолетов, осязаемо чувствовал запах порохового дыма и горелого металла. Вот советские войска перевалили через Северный Донец, подошли к Харькову, Барвенкову, Макеевке, а грозные полнокровные немецкие танковые дивизии невозмутимо стоят у Сум, готовые в любую минуту ринуться вперед. Советские войска уже более двух сотен километров продвинулись вперед, перед ними, перескакивая от одного промежуточного рубежа к другому, отходят немногочисленные немецкие части прикрытия, своим огнем и упорством создавая видимость и решительного сопротивления и почти полного разгрома. Это, конечно, введет советское командование в заблуждение, и оно все настойчивее будет проталкивать свои ударные группировки вперед, к Днепру. А немецкие танковые дивизии у Сум все продолжают и продолжают стоять, надежно укрытые от советской разведки. И вот наконец блистательный финал. Советские войска, все так же ведя бои с немецкими частями прикрытия, подходят к Днепру, к городам Днепропетровск, Запорожье, Мелитополь. На многие сотни километров от Северного Донца до самого Днепра растянулись их тылы, далеко позади остались аэродромы, выгрузочные станции, склады и базы. Советские ударные группировки на огненном пути от Северного Донца и до Днепра растаяли, ослабли, понеся потери и от немецкого огня и от естественной убыли, неизбежной в большом наступлении на такое огромное расстояние. Манштейну видятся реденькие цепи советской пехоты и одиночные танки, рвущиеся к Днепру, обозы, колонны, отдельные повозки и машины, далеко отставшие от них. Он ощутимо представляет нервозность советского командования, лихорадочные действия Рокоссовского, Ватутина, Малиновского, Толбухина, когда их войска почти достигли заветной цели — берегов Днепра, — и, ослабленные, истощенные, не могут продвинуться дальше. Этот момент был самым важным, самым торжественным во всем плане Манштейна. Все так же не отрываясь от карты, он неторопливо возьмет телефонную трубку, соединится с командующим танковой группировкой у Сум и скажет единственное слово — «Вперед!» Это и будет началом окончательной победы над русскими. Грозные, несокрушимые и стремительные «Великая Германия», «Мертвая голова», «Адольф Гитлер», «Викинг» и «Райх», а с ними еще более десятка танковых дивизий ринутся на юг и юго-восток во фланг и в глубокий тыл советских ударных группировок, продвинувшихся к Днепру. Как гигантский нож, пронзят они все это пространство от Сум и до Азовского моря, отрежут и окружат, а затем так же стремительно уничтожат все советские войска между Северным Донцом и Днепром. Три, а то и четыре советских фронта, имеющие в своем составе многие десятки дивизий и корпусов, навсегда перестанут существовать. А победоносные войска его, фельдмаршала Манштейна, группы армий «Юг» вновь устремятся в советский Донбасс, в донские и приволжские хлебные просторы, к богатейшим запасам кавказской нефти, к границам Ирана и Турции.