Аркадий Бабченко - Война Страница 22

Я встаю и молча иду за конфетами.

— Лезь сюда, — говорит Саня, когда я приношу ему горсть карамелек и бутылку лимонада.

Он сидит на ресничке бэтээра. Разгрузка[14] на голое тело, солнцезащитные очки (хотя темень такая, хоть глаз выколи), пулеметные ленты на шее и ПКМ у ноги. Рэмбо. Довершает картину берет с эмблемой разведки: на фоне земного шара изображена летучая мышь с расправленными крыльями. «И не мыши, и не птицы», — говорит про них старшина.

Я лезу на броню, сажусь рядом с ним, спиной упершись в ствол КПВТ.

Саня протягивает мне пару конфет — моих же — словно кафтан с царского плеча.

— Угощайся, — говорит он.

Я беру конфеты. Жуем.

— Ты откуда, Длинный?

— Из Москвы.

— А-а. Красную площадь видел?

Я киваю.

— Я тоже видел. Я два раза в Москве был. Ничего так у вас. Но у нас лучше.

— А ты откуда, Сань? — спрашиваю я.

— С Нижнего, — отвечает он.

Люк бэтээра откидывается. Вылезает Боксер. У него в руке магазин. Секунду он смотрит на меня, а затем швыряет им. Надо сказать, что заряженный магазин весит прилично, как детская гантель, и по башке я получаю весьма чувствительно.

— Бл…ь! Какого хрена ты перед стволом расселся, баран! — орет он. — Иди на хрен отсюда! Чуть не пристрелил придурка.

Я отсаживаюсь на вторую ресничку.

— Магазин подними. — говорит Боксер и скрывается в люке.

Он разворачивает башню и дает длинную очередь по горам. Снаряды с шорохом уходят к вершинам. Ущелье озаряется вспышками разрывов. Когда грохот стихает, Саня снова подзывает меня. Это у них с Боксером такой спор: кто главнее, кого я буду слушать — Саню или Боксера. Как с собачкой. Если я снова залезу на броню, меня отметелит Боксер. Если не залезу — Саня.

Я решаю, что Саня лучше, и снова подсаживаюсь к нему.

— Слышь, Длинный, а у тебя шмаль есть? — спрашивает Саня.

— Нет, — говорю я. Мне не нравится этот разговор: я уже понимаю, куда он клонит.

— А можешь достать?

Я отрицательно качаю головой.

— Чё ты такой нешаристый, а?

Он пододвигается ко мне, наклоняет голову.

— Слышь, а иди нарви шмали, а? Чё? Не пойдешь?

— Сань, не надо, он же подорвется, — говорит Пан из окопа.

— Не подорвется. Пойдешь?

— Нет, — отвечаю я хрипло — в предчувствии побоев у меня пересохло в горле. — Нет, Сань, не пойду.

— Да? Ну смотри. Пошел на хрен отсюда.

Я спрыгиваю с брони и иду в окоп.

Минометный обстрел — странная штука. Кажется, что ничего не происходит — все то же село стоит в километре отсюда, все так же блестят металлические крыши, ветер раскачивает чинары, больше в селе незаметно никакого движения. Вот только оттуда вылетают мины и рвутся среди нас. Как они вылетают и кто их там направляет, не видно. Смерть появляется словно бы сама по себе, нет ни выстрелов, ни вспышек, она приходит ниоткуда и с резким свистом падает среди распластавшихся по земле солдат.

Я сижу в траншее, прижавшись щекой к земле и стиснув руками автомат, и смотрю, как от разрывов по стенкам осыпается земля. За моей спиной, так же скукожившись, сидит Андрюха, за ним — Зюзик, дальше — Пан. Весь наш батальон сидит сейчас в траншеях, вжавшись в землю, и ждет.

Время давно утратило свое значение. Не знаю, сколько мы так сидим, — века, тысячелетия? Нет, всего лишь часы.

Мы открываем огонь по селу. Стреляем туда, откуда вылетают мины; наши пули исчезают во дворах, и опять ничего не меняется. Все то же село, блестящие на солнце крыши, качающиеся чинары, пустота и смерть. Бред какой–то, идиотский сон.

Наконец мины перестают падать. Мы выжидаем еще какое–то время, потом вылезаем из траншеи.

Почва сплошь испещрена воронками. Как будто земля в этом месте переболела оспой. Несколько мин угодило в пруд, и его вывернуло наизнанку, грязь и тина плавают на поверхности, вода стала черной.

У нас один убитый. Танкист. Его убило самой первой миной, которая разорвалась около танка. Он так и лежит там, под гусеницей, накрытый плащ–палаткой.

Еще одному парню оторвало ногу.

В войне, оказывается, нет ничего необычного. Это жизнь, обыкновенная жизнь, только в очень сложных условиях и с постоянным сознанием, что тебя пытаются убить.

Ничего не меняется, когда кто–то погибает. Мы все так же воруем воду на кухне, едим невкусный молочный суп и получаем звездюли. Мы живем той жизнью, какой люди жили в степи и тысячу, и десять тысяч лет назад, и смерть здесь такое же естественное явление, как голод, жажда или побои.

Иногда обстрелы бывают довольно интенсивными, иногда они даже превращаются в перестрелки. Временами начинают работать подствольники, и мы стреляем по красным вспышкам в темноте. Бэтээры открывают огонь из КПВТ Потом все стихает. Иногда у нас кого–нибудь ранят или убивают, а иногда нет.

После обстрела мы сидим в окопах, прижав автомат стволом к щеке, и ждем утра. Один из нас наблюдает, остальные слушают, никто не спит. В ночи тарахтит дырчик, но звук бензогенератора не мешает нам, он уже давно слился для нас с другими звуками ночи, и мы перестали обращать на него внимание.

Утром жизнь начинается снова. Приходит водовозка, мы берем бачки и идем воровать воду, а на кухне нам раздают звездюли. Вот и все.

Нас посылают в аэропорт «Северный» за новобранцами. Грозный лежит в руинах, здесь не осталось ни одного целого дома, ни одного дерева, ни одного человека. Улицы, усеянные воронками, завалены кирпичами и ветками; кое–где встречаются неубранные трупы.

Мы впервые в Грозном и крутим головами во все стороны, разглядывая мертвый город.

Кругом стреляют, стрельба не прекращается ни на секунду. Между тем людей не видно и непонятно, кто в кого стреляет. Бой идет где–то во дворах, мимо которых мы несемся на бешеной скорости, не останавливаясь.

— Словно в Сталинграде, — орет Зюзик, пытаясь перекричать встречный ветер.

Ему никто не отвечает.

Мне всегда казалось, что война черно–белая. Но она цветная.

Неправда, что здесь птицы не поют и деревья не растут. Людей убивают среди ярких красок, среди зелени деревьев, под ясным синим небом. А вокруг буйствует жизнь. Птицы заливаются, трава пестрит цветами. Мертвые люди лежат на траве, и они совсем нестрашные. Они принадлежат этому цветному миру. Рядом с ними можно смеяться и разговаривать, человечество не замирает и не сходит с ума от вида трупов. Страшно только тогда, когда стреляют в тебя.

Это очень странно, что война цветная.

На обратном пути колонну расстреливают. Мы несемся по широкой улице, а по нам палят из окон. «Чехов» так много, что стреляет, кажется, каждое окно.

Две машины уже подбиты. Колонна не останавливается, чтобы подобрать раненых. Живые пытаются забраться на машины на ходу. Они прыгают на броню и цепляются руками за поручни. Одному это удается, его затаскивают наверх.

Я лежу на спине и стреляю по окнам. Все стреляют по окнам. Бэтээр трясет, очереди разлетаются веером и выбивают пыль из стен.

Надо мной яркое синее небо. Нельзя убивать людей, когда вокруг так красиво.

С переднего бэтээра падает солдат — очередью его сметает с брони. Наш водила не успевает отвернуть, и солдат летит под колеса. Бэтээр подпрыгивает. Я слышу, как хрустят кости.

Мы выходим из–под огня. Эта улица закончилась. Я не понимаю, почему я живой.

Я хочу узнать, как называется эта улица. Мне это кажется очень важным. Спрашиваю старшину.

Он стоит около палатки и пьет воду прямо из тубуса. Ручейки бегут по его подбородку и смывают пыль с кожи.

— Тебе не один ли хрен, — хрипло говорит он. — Я не знаю. Может, это улица Ленина, а может, и нет.

В полк мы привозим семьдесят три новобранца. Две машины сгорели, тринадцать человек убито, еще восемь пропало без вести.

В Грозном идут бои. Трупы на улицах никто не убирает. Они лежат на асфальте, на тротуарах, между разбитыми в щепки деревьями, словно принадлежат этому городу. Иногда по ним на большой скорости проносятся очумевшие бэтээры. Иногда их переворачивает разрывами. Около сгоревших машин лежат почерневшие кости.

Когда темнеет, на улице появляются странные силуэты в юбках. Их много, они бредут от бордюра к бордюру, останавливаясь около убитых. Порой переворачивают тела на спину и подолгу вглядываются в лица.

Мы никак не можем понять, кто это, а силуэты тем временем все приближаются к нашему блокпосту.

— Может, это какие–то горские племена, а, парни? Ну, может, горцы здесь носят юбки, как в Шотландии? — высказывает предположение Осипов.

Ему не отвечают.

Над заваленной трупами улицей висит полная луна, и между вздувшимися телами ходят привидения в юбках…

Кто–то не выдерживает и открывает огонь. Его поддерживают еще два–три человека, они успевают сделать несколько выстрелов и даже подстрелить один из силуэтов, пока с той стороны не раздаются голоса.