Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья Страница 22

— Такой не найду, — печально промолвил Веня, но Денисов сурово покачал головой:

— Ну, в этом еще не зарекайся. Обижайся не обижайся, но женщин на земном пространстве поболе, чем нас, мужиков, так что и на тебя еще найдется не худшая. Ты казак справный: что рожа, что кожа. Тебе только из беды подниматься надо.

Якушев недоуменно развел руками:

— Не то гутаришь, земляк, такой, как Лена, я не встречу. — И снова поник головой. Он не заметил, какими сострадальными стали в эту минуту глаза земляка. Справившись с овладевшим было приступом тоски, Якушев с горьким недоумением спросил: — А что, по-твоему, значит, Данила, подняться из беды?

— А это самое тяжкое, станишник, если хошь знать. Вот допустим, что ты мужик волевой и сумел встретить свою беду стоя, не распластался на животе перед ней, как башибузук перед турецким султаном. Честь и хвала тебе, сын казачий. Но ведь не это самое главное. Надо самого себя переломить, чтобы судьбу начинать заново. Вот ведь в чем загвоздка, земляк. Твой знаменитый прадед беглый крепостной Андрей Якушев, как ты сказывал, барина уколотил своего, чтобы любимую крепостную девку защитить. Да и у Платова не враз в лучшие казаки сумел подняться. Но ведь он же сумел все это сделать, а на его месте другой слабосильный живота запросил бы. Так какой же ты будешь наследник казачьей славы, если зараз примеру своего предка не последуешь. Но девку погибшую продолжай любить и люби все больше и больше, пока равной ей не присмотришь. А из беды подымайся незамедлительно. Прах ее с себя отряхни и шагай дальше. На то ты и казак донской, чтобы из беды уметь подниматься. У меня, если зараз назад оглянуться, то в октябре сорок первого похуже случилось. И если бы я не сумел из беды подняться, то пеплом бы уже, по всей вероятности, стал, потому что по горячему приговору военного трибунала неминуемо был бы расстрелян.

Якушев придвинулся к нему, так что почти упирался своими коленями в его колени.

— Что же с тобой случилось в сорок первом? — грустно спросил он. — Рассказывай, земляк, не томись.

Зеленые глаза Денисова померкли.

— Вот когда я падал так падал. На краю дезертирства сверхподлинного очутился, если обнажать свою душу и рассказывать все по правде и подлинности. Зараз у тебя, парень, все печенки от моей искренности повыворачивает. Но я уже не могу остановиться и не поведать тебе обо всем, браток.

Вениамин слушал, и ему представлялось все, что сопутствовало этому рассказу соседа по палате: высушенные осенними ветрами дороги Подмосковья, желтые, опавшие с берез и осин листья, разбитый полк, попавший во вражеское кольцо. Начало своей повести Денисов излагал глухо и даже не поднимал при этом затяжелевшей головы, чтобы не смотреть в глаза своему неожиданному слушателю. И осуждением, и отчуждением дышало его лицо, когда он вспоминал, как это было.

Сорок первый! Какая человеческая память может его перечеркнуть, какой историк пройти мимо и не поклониться ему, как памятнику, у какого фронтовика ныне не защемит сердце при виде полустертого временем окопчика или блиндажа, полузаросшего побегами зеленой, буйной, весенней либо желто-осенней травы! А мемориалы из мрамора, цемента или красного камня! Мемориалы, на которые занесены имена и фамилии воинов, павших в бою с оружием в руках, и тех, кто был замучен и казнен, хотя и не брал в руки никакого оружия. Кто только не погибал в лютое военное лихолетье!

Вот и Денисова оно не обошло, поставило на грань между жизнью и смертью, между доблестью и позором. Сейчас об этом ему нелегко вспоминать, потому что тоской и болью наполняется душа, а совесть становится обличителем.

Денисов и до сей поры не мог отдать себе отчета в том, как все произошло. Смутно, словно сквозь сон, он помнил подробности этой кошмарной ночи. Бой начался внезапно, едва осенние сумерки плотной стеной упали на подмосковную землю. На первую линию траншей противник обрушил минометный и артиллерийский огонь. А потом стрельба оборвалась и над окопами повисла осветительная ракета. Ее желтый неверный свет на минуту выхватил из темноты кусок поля с брошенными копнами, озарил маленький приплюснутый курганчик, на северном склоне которого темнел силуэт подбитой тридцатьчетверки, и потух столь же неожиданно, как и загорелся.

А после того как в черном небе повисла вторая ракета, заиграли трубы, послышался бой барабанов, и при свете третьей, выпущенной уже с нашей стороны, ракеты все увидели немцев. Длинной разорванной цепью шли они прямо на первую линию траншей, прижимая к животам короткоствольные автоматы, что-то выкрикивая на ходу. На нашем правом фланге застучал пулемет, захлопали разрозненные винтовочные выстрелы.

В первом ряду немецкой цепи упало несколько человек в грязно-зеленых шинелях, но остальные продолжали идти, не открывая огня, будто ничего особенного не случилось, будто это было не подмосковное поле, а берлинская площадь Александерплац во время праздничного парада.

Когда до нашей траншеи осталось не более двухсот метров, они побежали. На левом фланге замелькали одетые темнотой и от этого еще более пугающие фигуры вражеских солдат, и чей-то панический вопль разнесся по траншее:

— Фрицы прорвались! Спасайтесь!

Рядом с Денисовым двое солдат вспрыгнули на бруствер, а через минуту, когда он успел сообразить, в чем дело, окоп уже опустел. И он тоже побежал за бойцами. Он хотел догнать кого-нибудь из товарищей, но их близко уже не было. Целое отделение перестало существовать в одну минуту, поддавшись панике, и ужас гибели сковал его. Лишь на секунду Данила увидел знакомого пулеметчика и попробовал его остановить.

— Орленко! — закричал он с отчаянием. — Орленко, постой!

Но это не помогло. То ли не услыхал товарищ его голоса, то ли просто не разобрал сказанных слов, но только даже не обернулся. Денисов сделал еще одну попытку догнать знакомого, но и она не увенчалась успехом. И в эту минуту он услышал явно ему адресованный картавый голос:

— Хальт!

Денисов испуганно отпрыгнул в сторону, в мокрый, засыпанный опавшими листьями кювет. Винтовка СВТ выпала из его рук и с плеском шлепнулась в дождевую лужу. Следом за ней он бросил противогаз и побежал еще быстрее. Он запомнил, как, сбившись в кучу, дрожали на осеннем небе зыбкие звезды, а желтый кривой полумесяц то высовывался из-за туч, то скрывался в них снова. Денисову страшно хотелось пить, но он не решался остановиться, опасаясь, что немцы настигнут. В своей кургузой солдатской шинели он бежал по земле, под ногами едва слышно шелестела мокрая трава, ветви деревьев больно хлестали его по лицу. Он спотыкался, падал и бежал дальше. Ноги у Денисова отяжелели, и ему казалось, что вот он еще раз упадет и никогда уже не поднимется, так громко, до звона, стучало сердце. Но это ощущение было обманчивым. Он снова падал, снова поднимался и снова бежал, ломая на своем пути сухие ветки кустарника.

Так он, солдат сорок первого года, оставшийся без оружия и весь начиненный страхом, пробежал еще пять, а быть может, и все семь километров и, окончательно обессилев, упал лицом в сырую от недавнего осеннего дождя, увядшую траву. Трудно сказать, сколько он пролежал, тяжело раскинув руки и громко дыша. Близко от него поблескивала дождевая лужа, и он подполз к ней на животе и долго пил горькую воду. Утолив жажду, он встал и отошел в сторону от дороги. Здесь, на щербатом одиноком пеньке, оставшемся на месте спиленного дерева, присел отдохнуть. Гулко стучало в висках, но с каждой минутой он теперь успокаивался, ощущая, что дышать становится легче и сердце бьется тише. «Это ничего, — подумал он, стряхивая с шинели ошметки грязи, — лишь бы теперь благополучно выбраться к своим. Я все объясню, все как есть, они поймут и простят».

Неожиданно мысль, которая не могла промелькнуть раньше в разгоряченном его сознании, самая простая и страшная в своей обнаженности мысль, пронзила его мозг: «А винтовка?» И он вздрогнул от того, что пришла она в голову. Как же он возвратится назад в свою третью роту и что скажет в свое оправдание? А их комбат, узколицый, сухой телом Махиня, еще с финской войны принесший седые виски, презрительно спросит у него, отбившегося от роты: «А ну, кажи, Денисов, по какому праву ты винтовку бросил, по какому праву от нимцев тикав?» И что будет делать тогда Денисов?. Конечно, он может сказать, что кто-то справа завопил «Отступайте!», и его отделение разбежалось, прекратило не только сопротивление, но и само свое существование даже. Но кто же ему, отступнику, поверит? Ведь это он, испугавшись чьего-то паникерского окрика «Спасайтесь!», сам бросил свое отделение. Эх, вернуть бы теперь ту минуту, он поступил бы совсем по-иному! Но она, увы, невозвратима. Может быть, теперь растерявшиеся на миг солдаты снова в окопах и вступили с фашистами в бой? А он, красноармеец Денисов, бежал, словно человек, потерявший рассудок от страха, а вместе с ним честь и совесть.