Герман Занадворов - Дневник расстрелянного Страница 22

И уже Танька, медсестра. Обнимают.

— Скорее, скорее, садитесь.

Выскакивает Борька[9].

— Скорее садитесь! Ты в «Правде» был? Ждут, скорее.

Уже бегут правдисты, редактор прибивает над моей койкой картину: лес.

— Она небольшая. Но это Маковский.

— Это пока вам подарок и значок «За храбрость».

Борька смеется:

— У меня такой же.

Опять зовут. Почему-то требуют стихов.

Мне принесли бумажку. Вызывают в бюро проверки в Грушку. Расписался.

У местного фельдшера.

— Нам запрещено выдавать какие-нибудь справки. Там комиссия, три врача. Обратитесь туда.

Очевидно, тоже Германия. Вот и я негр. Из села вызывают еще двоих, в том числе Лукаша Бажатарника. Мать пришла, плачет:

— Сидел, сидел, молчал, молчал над теми книжками — и пошел. В Умань, говорит. И вот две недели нет.

А если в самом деле Германия? Пожалуй, тогда капут, а чертовски обидно, что не сделал того, что надо бы.

Мария говорит:

— О господи, где ж наши так долго?

Как будто им легко. И так — молодцы. Остановили немцев. Немцы сейчас ничего не могут сделать. Это ясно почти для всех.

Вчера был в Колодистом. Люди ни о чем не говорят, кроме отправки в Германию. Составлен уже третий список на 170 человек.

Берут и юных и солидных уже. Староста встретил на улице Галю, тоненькую тринадцатилетнюю девочку:

— Ты почему не пошла на комиссию?

— Да мне ж ничего не было.

— Не было, так будет.

В комиссии в районе три врача местных, несколько немцев. Не бракуют почти никого уже. Девушка жалуется на сердце.

— Что-то сильно бьется. Послушайте.

— Ничего, работать можешь.

Другая жалуется на чесотку, плечо в лишаях.

— Ничего. Это не на видном месте.

Глухая.

— Пустяки. Громче прикажут — расслышит.

Многие скрываются от Германии. Бегут на огороды, в поле. Их ищут. Ночью у хат поджидают полицаи. За ними гоняется начальство.

Вот усатый пожилой мужчина. Летит что есть духу. Оказывается, у мужчины записали жену, дочь, зятя. Они скрылись. Явился староста. Давай бить в морду.

Девушка скрывалась на чердаке. Избили. Отвезли на комиссию. Комиссия забраковала.

Перерыв в записях большой. Ждали повальных обысков для выкачки хлеба. Пришлось осторожничать.

Три недели тому назад был в Грушке. Ночевали за пять километров у хороших людей. Утром перед Грушкой выкурил папиросу, выпил стакан чаю.

Бойкий хромой паренек в чеплашке показал бюро проверки:

— Где раньше была редакция, под голубой черепицей.

Возле крыльца встретил похожего на земского врача пузатенького человечка — начальника бюро.

Он сказал, что надо в комнату налево. В комнате налево были парты по стенам и поперек два составленных стола. В середине толстый лысый немец в коричневом гражданском френче толстого сукна, с коричневыми пуговицами, в коричневых брюках галифе. На окне сзади фуражка с высокой задранной тульей и здоровенным орлом.

Переводчик, молодой, щеголеватый, сложив на стол холеные руки, играл часами.

— Вы из якого села?

— Вильхова.

— Большое у вас хозяйство?

Я не понял. Никогда никто не спрашивал меня о хозяйстве. Переспросил:

— Где?

— Ну, у вас.

— Лично?

— Ну да, у вас.

— Лично?

— Ну да, у вас.

Перечислил хозяйство Марусиных родных.

— Огорода сколько?

— Сорок сотых.

Я заявил, что болен. Сердце. Позвоночник. Дали бумажку начальнику поликлиники: «Осмотреть гр. Занадворова, лично. Заявил, що вин хворой».

Немец подписал.

В кабинете молоденькая женщина — врач. Улыбается.

— И вас записали. До сих пор все женщины были.

Оттого, что она улыбается, и оттого, что она молода, и оттого, что была привычная обстановка и привычный разговор, — сделалось легко, и я повел привычную речь, по которой узнают друг друга.

Она послушала сердце.

— Одевайтесь.

— Суставов не надо демонстрировать?

— Нет. По сердцу видно, что не подходите.

Написала: «Для сельхозработ не годен».

Девушка, медсестра, расспросив о Марусе, сказала:

— Десять рублей с вас.

— Всего? Дешево за такое удовольствие.

К врачу:

— А не знаете, куда это собирают? Мне ничего толком неизвестно.

— Они говорят, что по совхозам, но правда или нет — кто его знает.

Я понял, что был у своих.

Подбежала Маруся, сидевшая на крыльце.

— Ну что?

Писарь взял бумажку, передал переводчику. Тот сказал что-то немцу. Немец объяснил что-то.

— Работы нет.

Писарь попросил табачку.

— Можете идти.

В коридоре тот же, с брюшком, спросил сочувственно:

— Ну как?

— Освободили.

— Ну и хорошо.

Мы ушли поспешно по пустому шоссе.

А в селе бабьи языки уже сообщили: меня взяли в Германию, Маруся поехала со мной добровольно.

Старуха, Марусина тетка:

— Я что ни делаю, все гадаю: чи вернется мой Миша до дому? Картошку беру, цибулю рву або редьку, думаю: если до пары, то вернется. И все не до пары. А тут стала чеснок рвать, закрыла очи, думаю: вернется парень до дому? Беру четыре — вернется.

В одно из воскресений были на именинах у Л. Разбавленный спирт, чистый спирт, спирт с медом. Винегрет, котлеты с вермишелью даже. Много женщин, мало мужчин. Учительницы, учителя больше. Семидесятилетний старик — отец — угощает табачком.

Кто-то из гостей:

— За победителей, за нас, значит!

— Мы пока что побежденные.

— Нет уж, не говорите. Все равно победим.

Многие поют. Почти все украинские.

Вчера был у учительницы. У них отправляют брата — десятиклассника, у Марусиной тетки Гали уходит дочка, младшая. У соседей жарят котлеты, пекут пироги. Юрка — отъезжающий — тайно собирается в соседнее село: там есть у него какая-то Надя.

Он «доброволец». Староста встретил его:

— Записывайся добровольцем. Все равно из вашей семьи кого-нибудь отправим (семья считается большевистской).

Заходят два паренька — однокашники и такие же «добровольцы». Все здоровые, высокие, загорелые. Думаешь: «Как они нужны там…»

У тетки тихо. Антося, еще не оформившаяся девочка, стоит у стола. На ней вязаная блузка, еще ленты. Мать:

— Хоть бы крепкая была, а то ведь курчонок совсем. Мы ее и работать-то не заставляли. Все жалели.

Антося:

— Я к вам вернусь.

— Хочь бы уж спокойно там было, да хочь бы кормили, да работы богато не давали.

— Полицай приходыв. Казав, шоб брали зимний одяг и легкий, и для работы и про выхидный день. Та хиба там до выхидных будэ?

Отец тупоумнее:

— Ничего, свет увидит. А чего ж, в неметчине неплохо было. Мы их видели в четырнадцатом году, они чисто жили. Хаты чистые и одеваются хорошо.

А она идет, как курчонок.

Сегодня отправляют от нас людей. В первый эшелон сорок пять человек. У соседа уходит девушка — одна из трех. У других пожилой человек — Ларион.

Назначено на три часа.

У обоих хат толпы. Плач доносится. Приходит на ум: совсем похороны. Идут. Девушку под руки ведут к подводе. Там мешки.

Сзади сплошь бело — белые хустины[10] и кофты. Женщины. Кто-то рыдает и причитает только:

— Боже мой. Боже мой.

Подвода движется медленно. Два конных полицая гарцуют. Мужчины отстают.

Вчера Марусин батько принес новость: бывший кулачок Сидор Кот будто слыхал, что немцы прорвали фронт на пятьсот километров в ширину и столько же в глубину, взяли Саратов. С видом всезнайки он добавил:

— А войска, что взяли Севастополь, пошли брать Кавказ.

Неужели может быть хоть доля правды? В чем же дело тогда?

Стратегически направление Харьков — Сталинград выгодно, конечно. Тогда Кавказ почти отрезан.

Но неужели могло случиться? И какая армия могла такое сделать? Саратов примерно семьсот пятьдесят километров (я весь вечер рылся в сумерках в картах) от линии фронта на 1 июля.

Но, впрочем, что я знаю?

А страшно, и холодно, и горько. Неужели мы, т. е. наш мир, наши идеи, мечты, стремления, неужели все это так и погибнет, как народившийся, едва засветлевший день. Неужели все черные, проклятые силы, что скопились в людях, — победят? И самую память о нас вырвут из людского мозга? И будут убиты миллионы и миллионы? Умрут тысячи книг, картин, фильмов, сооружений? И если нельзя сохранить для поколений, которые будут искать смысл правды и придут неизбежно к нашей, или очень похожей на нашу, правде, людей — носителей нашей правды, то надо сохранить, что возможно, из сделанного этими людьми.