Иван Днестрянский - Раненый город Страница 23

Теплый март семьдесят седьмого, поздний вечер. Сижу дома на карантине по кори. Хочется на улицу, но не пускают. Пока никто не видит, выхожу постоять на балкон. С верхнего этажа нашего дома из котельца — белого молдавского известняка, днем хорошо видна Румыния: поля, холмы за Прутом. Ночью же, в хорошую погоду, как сейчас, видны огни заграничных сел и городов. Смотрю туда и вдруг замечаю, как вдали, там, где невидимые Карпаты, поднимается другое, мутное, дрожащее свечение. Потом ухо улавливает шорох, который быстро превращается в гул. Гаснут огни сел и городов. Бегу спросить, что это такое. Едва заскакиваю на порог комнаты, где отец с матерью смотрят телевизор, как рывками, волна за волной, начинаются толчки. Открываются дверцы мебели. Из нее вылетают лежавшие там предметы, сыплется посуда, и сервант отодвигается от стены, склоняясь к центру комнаты. Землетрясение! Мать хватает меня в охапку и бежит вниз по лестнице. По дому продолжают идти судороги. Видно, как между лестницей и стеной то открывается, то исчезает щель. Кричу: «Где наша собака?!» Только сбежали во двор, и все закончилось.

В Молдавии в основном обошлось. Разговоров хватает на пару месяцев. По румынскому телевидению ежедневно показывают груды бетона и кирпича, в которые превратились высотные дома Бухареста. По руинам ходит Чаушеску со свитой. Потом показывают другие дома. С повисшими на арматуре плитами балконов, но стоят! Молдаване, понимающие румынский язык, переводят: «Эти дома строили советские строители». Советский Союз оказывает помощь братской Румынии. Работают наши спасатели, строители…

И, тут же, нарушая поток времени, память выносит в сознание другие кадры: Молдавское телевидение транслирует «суд» над Чаушеску. Бывший диктатор держится уверенно и достойно. Голос его не дрожит, хотя видно, что он помят и избит. В его адрес летят грубые оскорбления. Молдавский диктор их добросовестно переводит, чтобы русские тоже поняли. В конце показывают тела Чаушеску и его жены Елены после расстрела. От всего этого остается ощущение дикости. Пусть Чаушеску и правда был изрядной скотиной, все равно в том судилище, что показали, — справедливостью даже не пахнет. Обсуждаем это с друзьями в университете. Черт! Даже в самом себе, в своей голове не спрячешься от дерьма, которое хлынуло по миру с пятна на башке Горбачева. Жалко, что он никогда не появится здесь, где его бы с большим удовольствием линчевали.

Конец семидесятых, Кишинев, Рышкановка. Между ней и строящимся микрорайоном Новые Чеканы большие лесопарки с речкой и озерами. В них школьники занимаются физкультурой и спортивным ориентированием. У меня новый, большей частью еврейский класс, и пока это никого не интересует. Мои лучшие друзья — Яша Векслер и Сеня Бахтер. Но эпоха подходит к концу. На склоне Чеканского холма не доводят до конца разбивку нового парка. Поставленный на его вершине самолет загаживают, растаскивают на запчасти и в конце концов поджигают. На Чеканах быстро строят однотипные панельные девятиэтажки, убогие на вид по сравнению с домами зеленой Рышкановки. Но их ценят выше аккуратных хрущевок в уютных районах, гонятся за метражом. Все больше власти над душами получают длинный рубль и престижная вещь, все чаще лезут в глаза защищающие их стальные двери и оконные решетки. Со временем чистых улиц и ухоженных парков кончается время чистых мозгов, только этого еще никто не понимает. Еще слишком много старого, воспринимаемого как вечное по привычке…

19

Просыпаюсь оттого, что кто-то трясет меня за плечо.

— Эдик, пошли, рубать пора!

— Так быстро?

— Ничего себе быстро, три часа спал! — удивляется Федор. — Темнеет уже, у меня кишки крутит! Давай пошли! Али-Паша и Серж назвали гостей, как придут, столу торба, сожрут!

Поднимаюсь. Со стороны противника трещит длинная очередь.

— Как мули?

— Отлично! Только самые дауны стреляют. Пошли быстро, а то при свечке будет несподручно!

Наши уже в сборе. Стол еще лучше, чем с утра. На табуретке в углу вкусно пахнет кастрюля с замой. Возле нее колдует Оглиндэ, разливает по тарелкам, чтобы не обидеть ни хозяев, ни гостей. Начинают течь слюни. Никогда не любил первые блюда, но здесь это редкость, долгожданная экзотика!

Садимся между Жоржем и Тятей.

— Что, решили на гопников не ходить?

— Ну их к черту, карасей триколорных, ради такого праздника! — отговаривается Колобок.

— Остальных не обидели? Где Дунаев и ребята из последней смены?

— Не обидели! Там они, в штаб-квартире второго отделения. Все заранее поделено. А этот зал только для старослужащих! Всего взвода, да с гостями, никакая хата не выдержит!

— Водки мало, шесть литров, а созвали, говорят, батальон! Не напоите!

— Не шесть, а пятнадцать!

— Откуда?

— Понимаешь, в бутылях спирт оказался. Мы разбавили…

— Водой из Днестра? Да это ж отрава!

— Обижаешь! Вишневым компотом! Вышло самый смак!

— Берегитесь, дурни! Я как-то раз уже такое пил…

— Ну и как?

— Что тебе сказать… Гостей тоже было много. Как эту смесь выпили, они у меня дома поотрывали на дверях все ручки, порвали на полах ковры, а один кадр чуть не выпрыгнул в окно. И какая-то сволочь тогда же принесла клопов! Они меня потом чуть не сожрали! Пришлось все облить карбофосом…

Жорж, Серж, Федя и Тятя разражаются искренним смехом. Потом Достоевский, утирая свою уже подобревшую рожу, выдает:

— Ну что ж, это будет повторный эксперимент!

Мы хлебаем праздничными, мельхиоровыми, жаль только нечищеными, ложками заму. Пьем самодельный ликер. Надо сказать, неплохо он вышел. Радует уже то, что не так приторен и вонюч, как спиртовой концентрат «Дюшес». Начинается приток приглашенных. Те, кто из первого эшелона, не могут надолго оставлять позиции, поэтому подходят по двое, по трое, минут пятнадцать посидят — и назад. В числе первых и почетных гостей прибывает артиллерия, коллеги Гриншпуна по более крупным калибрам Колосов и Дука.

— Бог войны! Где ты бросил свою пушку?! Сколько раз мы, ее родимую, помогали таскать! Ты не будешь забыт, пока наши воины до конца жизни будут потирать поясницу и вправлять геморрой!

— Дайте ему с собой пол-литра, пусть зальет нашей любимой женщине в ствол!

— Зря ты не дал Сержу прибор ночного видения! Сейчас бы куча народу пялилась бы в него на мулей! Нам бы досталось больше!

Колосов, улыбаясь, отмахивается от бурных приветствий:

— Не все вам масленица! Пострадал днем кто? Соседи! Их заявка на очереди первая! Покажите мне именинников! Скоро счастливцы смогут залезть под душ, принять ванну… Пока вся катавасия не начнется снова…

— А вот и Дука! Что с ним, что без него — скука!

— Ребята, бутыля от компота отдайте ему! Он в них мины с кабачками вперемежку солить будет!

Скупость невозмутимого, коренастого Дуки на слова и мины общеизвестна. Голос его минометов мы слышим гораздо реже, чем хотелось бы, несмотря на то, что помогаем перетаскивать их плиты и трубы чаще, чем пушку Колосова. Батарея никогда не ведет огонь дважды с одной позиции. Ее постоянно пытаются поймать и запретить горисполкомовские «комиссары», и нащупывают такие же кочующие минометы противника. В то время, когда мули регулярно обстреливали нас и здание штаба бендерской милиции на улице Шестакова, а минометы Дуки отвечали по ГОПу и Кинопрокату, про минометчиков сложили анекдот: «И чего это они без конца бегают со своими трубами, это что, тренаж? Нет, просто никак не найдут спокойный угол, за которым можно посрать! А с трубами-то чего?! Ну как же иначе? Ведь город теперь без канализации»…

Кроме перестреливающихся с Дукой молдавских батарей калибра восемьдесят два, которые прикрывают ГОП и Кинопрокат, есть еще помалкивающие, но грозные румынские стодвадцатки. Всего дважды они открывали огонь, но оба раза — с беспощадной точностью. Колосов, едва зашел, уже уходит. Ему говорят, чтобы присылал по очереди своих ребят. Заходит Гриншпун. Приветственно машу ему рукой. В ответ на многоголосые вопли он заявляет:

— Молчать, подхалимы! Москва ни вам, ни слезам не верит! Дайте жрать и где ваше пойло?

Леша направляется в наш угол. Теснимся, а он беззастенчиво орудует руками, через весь стол тащит к себе приглянувшуюся снедь. Утробно ворчит Достоевский, провожая злым глазом сытого ягуара последние сардины. При других обстоятельствах он хрястнул бы Гриншпуна по руке, не дожидаясь, пока тот влезет в банку. Аппетит у Алексея отменный, поглощает вовсю! А я уже наелся. Прислушиваюсь к своим ощущениям и решаю: еще минут пять посижу, может, еще чего из деликатесов съем, чтобы потом обидно не было, а затем пора и честь знать! Уже стемнело, минут пятнадцать, как на стол поставили свечку.

Бум! Бум! Раздается со стороны наших позиций у ГОПа. И снова: бум! Та-та-та-та-та! Треск автоматных очередей. Махнув рукой на прощание, стремительно, толком не поев и не выпив, уходит Дука. Хлоп! Хлоп! Хлоп-п! Это казаки гранатами из подствольников засыпают ничейные кварталы. Мы, внимательно прислушиваясь, сидим. Тр-рах! После ненавязчивого предупреждения с молдавской стороны о готовности применить минометы, перестрелка затихает.