Бруно Апиц - В волчьей пасти Страница 23

— С этим еврейским ублюдком? — визгливо расхохоталась Гортензия. — Предусмотрителен! Надо же додуматься! Пойти на сговор с коммунистами!

— Ты ничего не понимаешь!

Цвейлинг вскочил и сердито зашагал по комнате. Гортензия подбежала к нему и, дернув его за рукав, повернула к себе. Он огрызнулся, но это не произвело на нее никакого впечатления.

— А если это выплывет? Что тогда?

Цвейлинг испуганно посмотрел на Гортензию.

— Что может выплыть?

Она теребила его за рукав, назойливо повторяя:

— А что, если это выплывет?

Цвейлинг угрюмо оттолкнул ее руку, но Гортензия не сдавалась. Когда он хотел пройти мимо нее, она загородила ему дорогу.

— Есть у тебя разум? Или тебя бог обидел? Натворить такое под самый конец! Неужели ты не понимаешь, что ты наделал? Если эта история выплывет, твои же дружки прищелкнут тебя в последнюю минуту.

Потеряв уверенность, Цвейлинг пролаял:

— Так что же мне прикажешь делать?

— Не кричи так, — зашипела Гортензия. — Ты должен отделаться от этого еврейского ублюдка, и чем скорее, тем лучше!

Неподдельный страх Гортензии заразил Цвейлинга. Он вдруг осознал опасность.

— Но как это сделать?

— Мне-то откуда знать? Ведь ты шарфюрер, а не я!

Она сама кричала слишком громко и теперь испуганно смолкла. Разговор вдруг пресекся.

Гортензия наклонилась над ящиком и вновь занялась укладкой, с яростью разрывая газетные листы. В продолжение всего вечера супруги не обменялись почти не единым словом.

Цвейлинг искал выхода из положения. Уже лежа в постели, он не переставал ломать себе голову. Вдруг он приподнялся и толкнул жену в спину.

— Гортензия!

Она испуганно села в постели и со сна долго не могла прийти в себя. А Цвейлинг тем временем торжествующе кричал:

— Придумал!

— Что такое?

Цвейлинг включил свет.

— Скорей! Вылезай!

— Ну чего тебе? — дрожа от холода, проворчала Гортензия. Цвейлинг был уже у двери и повелительно рычал:

— Скорей же! Иди!

Сейчас это был шарфюрер, и Гортензия боялась его. Она вылезла из теплой постели, надела поверх тонкой ночной сорочки капот и пошла за Цвейлингом в столовую, где тот принялся ворошить содержимое одного из ящиков буфета.

— Где бумага, мне надо написать…

Гортензия оттолкнула его в сторону и сама стала рыться в ящике, где и без того был ералаш.

— На, держи!

Она подала Цвейлингу старый пригласительный билет от Объединения женщин-нацисток, но Цвейлинг яростно швырнул его обратно в ящик.

— Ты с ума спятила? — Он оглядел комнату. На одном из стульев лежал пакет. Цвейлинг оторвал кусок от обертки. — Это подойдет. — И положив клочок бумаги на стол, он грубо скомандовал — Карандаш, живо! Садись сюда, будешь писать..

Войдя в раж, он нетерпеливо скреб щеку.

— Ну, как это пишется?

— Я еще не знаю, чего ты хочешь, — буркнула Гортензия, садясь с карандашом за стол.

— Пиши! — прикрикнул на нее Цвейлинг, но как только жена коснулась карандашом бумаги, удержал ее руку. — Не так! Печатными буквами! Должно выглядеть так, будто писал заключенный.

Гортензия с возмущением бросила карандаш.

— Ну, знаешь ли…

— Чепуха! Пиши! — Он опять почесал щеку и начал диктовать — Капо Гефель и поляк Кропинский спрятали в вещевой камере еврейского ребенка, а гауптшарфюрер Цвейлинг ничего об этом не знает.

Гортензия жирными печатными буквами выписывала это на бумаге. Цвейлинг задумался. Нет, не то!

Он оторвал от обертки еще клочок и сунул его Гортензии.

— Гефель из вещевой камеры и поляк Кропинский хотят насолить гауптшарфюреру Цвейлингу. Они спрятали в вещевом складе, в правом дальнем углу, еврейского ребенка.

Цвейлинг, стоя за спиной Гортензии, заглянул ей через плечо.

— Так будет лучше. А теперь подпишись: заключенный из вещевой камеры.

Еще не кончив выводить буквы, Гортензия спросила:

— Что ты сделаешь с этой запиской?

Цвейлинг с довольным видом потер руки.

— Незаметно подсуну ее Рейнеботу.

— Ну и мошенник же ты! — презрительно сказала Гортензия.

Цвейлинг счел это за одобрение. Тугие груди Гортензии под тонкой ночной сорочкой дразнили его взгляд.

На другой день Пиппиг сразу же после утренней переклички помчался в лазарет. Здесь в амбулатории он застал Кёна.

— Послушай, мне нужна резиновая грелка!

— Зачем тебе? — Кён удивленно посмотрел на Пиппига, запыхавшегося от быстрого бега, и отрицательно покачал головой. — У нас их очень мало.

— Я сейчас же принесу обратно.

Пиппиг продолжал клянчить, и потребовалось все его красноречие, чтобы выманить у недоверчивого Кёна одну из драгоценных грелок. После этого Пиппиг бросился назад в вещевую камеру и попросил Кропинского привязать ему грелку к животу. Захватив тюк из приготовленных Кропинский шинелей, он покинул вещевую камеру и, пройдя апельплац, приблизился к воротам. Здесь он объяснил, куда идет. Эсэсовец за окошком равнодушно выписал пропуск. Дежурный блокфюрер оглядел Пиппига.

— Куда ты тащишь этот хлам?

Готовый к любым вопросам и всяким неожиданным препятствиям, Пиппинг четко повернулся правым плечом вперед, хорошо зная, что военная выправка, которой эсэсовцы придают особое значение, может служить самым лучшим пропуском.

— Несу отборные шерстяные вещи для ремонта в швальню СС! — отчеканил он, делая ударение на слове «шерстяные», особенно благозвучном для уха блокфюрера. Как-никак, война шла уже пятый год…

Пиппиг охотно дал блокфюреру осмотреть шинели. Правдоподобное объяснение и отличное качество вещей не давали повода придраться к заключенному. Легким кивком блокфюрер отпустил Пиппига.

— Ну, проваливай!

Пиппиг, уже без надобности, проделал образцовый поворот налево кругом на каблуке. Когда он выбрался за ворота, у него было такое чувство, словно он только что проскользнул сквозь игольное ушко.

В швальне его встретил роттенфюрер.

— Что это вы принесли?

Не успел Пиппиг ответить, как Ланге издали крикнул эсэсовцу:

— Это материал для починки, роттенфюрер. Я затребовал его из вещевой камеры. Все в порядке.

Роттенфюрер пропустил Пиппига.

Тот протащил шинели между рядами заключенных, работавших на швейных машинах, и плюхнул тюк на закройный стол перед Ланге. Капо обстоятельно осмотрел каждую шинель. Он высоко поднимал ее, вертел во все стороны, выворачивал наизнанку, расстилал на столе, проверял подкладку, сукно и вообще делал вид, что очень занят. Но глаза его во время этой кипучей деятельности частенько посматривали в определенном направлении, и Пиппиг смекнул. Ага, под столом, в ящике для обрезков!

Пиппиг проворно опустился на корточки. Ланге прикрыл его, широко распялив в руках шинель, внизу же Пиппиг был скрыт обшивкой стола. Ловкими пальцами Пиппиг расстегнул куртку и рубашку, отвинтил пробку грелки, порылся в ящике, нашел бутылку и, перелив молоко, снова спрятал пустую бутылку среди лоскутьев. В этот мне сверху упал пакетик. Глюкоза! Пиппиг взглянул на Ланге. Тот прищурил один глаз. Они поняли друг друга.

Пиппиг спрятал пакетик, привел в порядок одежду и выпрямился. Бросив несколько незначительных слов Ланге, коротышка затопал прочь. У выхода роттенфюрер сделал отметку на пропуске.

Холодное как лед молоко студило Пиппигу живот. По дороге он переложил пакетик с глюкозой в шапку. Таким образом пакетик всегда был у него в руке, когда приходилось срывать с головы шапку, приветствуя кого-либо из эсэсовцев.

Подходя к воротам лагеря, Пиппиг увидел у окошка группу заключенных и заметил, что блокфюрер ощупывает каждого из них.

Черт бы его побрал! Вот негодяй — обыскивает!..

Повернуть назад или остановиться Пиппиг уже не мог — он был слишком близко к воротам. Как быть? Смелость города берет! Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи! Бесстрашно полез Пиппиг в игольное ушко. Протиснувшись между заключенными, он сорвал с головы шапку с пакетиком, щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Заключенный две тысячи триста девяносто восемь возвращается из швальни СС в лагерь!

Когда занятый обыском блокфюрер повернулся к Пиппигу, тот протянул ему пропуск, сделал элегантный поворот и… вот он уже проскользнул сквозь игольное ушко. В эти секунды напряжение, казалось, достигло предела. А что, если бы за его спиной раздался крик: «Эй ты, из вещевой камеры! Назад, к воротам!»

С каждым шагом, удалявшим Пиппига от ворот, напряжение в нем ослабевало. Холода на животе он больше не ощущал. Окрика не раздалось! За Пиппигом тянулась бесконечная спасительная пустота. Оставив позади половину апельплаца, Пиппиг перешел на рысь. Напряжение совсем исчезло, и вместо него в груди Пиппига разлилось чувство огромного ликования.

Пиппиг мчался вперед. Радуйся, малыш, будет тебе молоко!