Вадим Пархоменко - Вдалеке от дома родного Страница 23

— Вот именно! — воскликнул умный и хитрый Колька. — Не будем кривляться. На правах старшего спрашиваю и говорю: часто вы бываете сыты? Нет. Но у вас каждый день есть кусок хлеба и миска супа. Это так? Так. А голуби, наши голуби! Они тоже кушать хотят. Неужели мы их погубим голодной смертью? Слушай, огольцы! Работать — на совесть. И чтобы каждый принес по карману гороха. Только не слопайте сами. Голуби ждут!

— Для голубей — принесем! — крикнул Валька Пим.

Николай будто и не слышал этого писка. Он только сердито зыркнул карими глазками, ухмыльнулся и закончил:

— Горох, который для голубей, ссыпаете мне или Шестаку в наволочку. Понятно, рыцари?

— Понятно. За голубей не думай!

— А Шестаку — фигу…

— Но–но!

Юрка хотел было растолкать пацанов и найти обидчика, да призадумался: Николай Шестаков, а то и Валерка Белов могли заступиться за огольцов. Тут лучше не рисковать.

На другой день, рано утром, все были на колхозном поле. Пожухлый, местами перезревший горох лежал спутанными лохматыми стеблями на сырой земле — накануне прошел дождь. Ребята двигались вдоль размытых борозд и выдергивали длинные, перепутавшеся грязно–коричневые плети, на которых многие стручки были уже пустыми или полупустыми — полопались и порастеряли свои горошины.

Ребята выдирали горох пучками, охапками относили его в сторонку и складывали небольшими копенками. Когда никого из взрослых рядом не оказывалось, они подсовывали под копенку рубаху и начинали топтать стручки ногами. Потом отбрасывали в сторону сухие стебли–плети и горстями рассовывали по карманам чистый, «обмолоченный» горох. Карманы в штанах были самосшитые — до колен, а то и ниже. Самим есть — время не пришло: сперва думали о голубях, а потом — уж о себе. Однако кинуть в рот горсточку–другую гороха все же никто не забывал.

Но вот наконец–то и «скрючили» горох. Теперь и отдохнуть можно.

Две старухи подвезли на телеге громадный бидонище парного молока (коровье стадо паслось неподалеку), и разомлевшие от работы, набившие горохом не только карманы, но теперь уже и животы, ребята накинулись на лакомое питье.

— Молоко! У-ух, в сам–деле молоко! — воскликнул Машка Бахвал. — Свежайшее! Ешь–пей, подходи! Хошь не хошь — все одно пей! Ведь забыли почти, какое оно и на вкус–то! А тут — бидон! Агромаднейший! Пей, хоть залейся!

— Я восемь стаканов выпил, — похвастал Рудька.

— А я одиннадцать! — : блаженно сообщил Шахна и погладил ладошкой свой заметно раздувшийся живот.

— Бо–о–льше шести в меня не влезло, — тихо сказал Миллер. — Худой я, желудок маленький…

— Желудок! Культурненький ты очень! А в мое пузо пятнадцать влезло! — хохотнул Николай.

— Так ты ж вон какой длинный, хоть и тощий, — ласково пропел Гришка. — Тебе можно!

— Я тебе дам сейчас по «можно»! Вот погляжу, сколько ты гороху приволок!

Домой шли тяжелые, грузные, уставшие, немного одуревшие от обильной еды.

Несколько дней ребята проклинали и горох, и молоко, и свою жадность — у многих разболелись животы. Ольга Ермолаевна и Серафима Александровна посадили мальчишек на строгую диету — чай и сухарики. Фельдшерица пичкала их горькими порошками. Но все неприятное проходит, и вскоре ребята уже со смехом вспоминали свое молочно–гороховое обжорство, а некоторые даже начали клянчить у Шестакова «немножко гороху» из припасенного для голубей. Однако Николай был неумолим.

— И не тошнит вас от гороху? Недавно же пообъедались! — резонно замечал он и добавлял: — А голубей кормить чем? Зима впереди до–олгая! Зерна вот еще раздобыть надо — хоть пшеницы, хоть ржи…

— Достанем зерна, — уверяли Губач и Толька Лопата. — Голубей не меньше тебя любим.

— Вот когда достанете, тогда и разговор будет. Зерно скоро появилось.

…Шли последние дни лета, когда колхоз снова обратился в интернат за посильной помощью — подобрать в поле колоски, оставшиеся после уборки хлеба. Урожай надо было взять весь, до последнего зернышка, а рабочих рук не хватало: мужики на фронтах, а бабам одним не управиться — они и на уборке, и на молотьбе, и при коровах, и при свиньях. Овощи вот еще не убраны. Словом, дел невпроворот.

Несколько дней, с. утра и пока не начинало темнеть, ходили мальчишки и девчонки с большими мешками, в которых уместились бы сами с головой, по свежей стерне и подбирали с земли колоски. Искололи. руки, исцарапали ноги и натрудили поясницу, но поле оставили после себя чистым. Немало хлеба сберегли они колхозу, а значит, и Родине!

Нашелушили немного и для себя зерна из колосков. Губач и Лопата принесли Кольке Шестакову по полкепки чистой пшеницы и сказали: «Давай меняй на горох, как обещал». Николай отсыпал им по две горсти гороха: «Хватит пока с вас. А за пшеницу — спасибо…»

Как–то незаметно наступил сентябрь, и теперь по утрам, наскоро проглотив по паре вареных картошин да по куску хлеба, выпив по чашке несладкого чая, ребята снова отправлялись в школу. С обувью было туго, поэтому до самого сентября они бегали босиком. Теперь же всем выдали ботинки — кому новые, а кому и старые, ношенные в прошлом году, но еще целые.

Новую выдавали только тем, кто свою прежнюю обувь износил вдрызг.

Мальчишки и девчонки старались учиться на «отлично» и «хорошо». Правда, не всем это удавалось, но старались все.

Петька Иванов и в этом году учился только на «отлично», хотя домашние задания зачастую приходилось готовить среди невообразимого шума и гвалта в общей полутемной комнате при тусклом свете коптилки или старой, закопченной керосиновой лампы. Учебник — один на пятерых. Выручали хорошая память и то, что объяснения учителя на уроках он всегда слушал внимательно.

Сегодняшнее домашнее задание Петька постарался приготовить пораньше, засветло, чтобы до ужина успеть побродить по окрестным огородам. Теперь это было безопасно: стоял октябрь, урожай был снят, и местным жителям не приходилось бояться за свою морковь или брюкву. А мальчишки, ковыряясь в голых и черных грядках и междурядьях, иногда находили в земле случайно оставшуюся там морковину или свеклину, которые считались лакомством.

Мороз и солнце

По воскресным дням завтракали в десять, и по крайней мере до девяти утра можно было поваляться в постелях.

Вот и сегодня ребята не торопились одеваться.

В комнате старших было спокойно, а у младших стоял шум и гам — там шла подушечная баталия, затеянная Валькой Пимом и белобрысым Левкой Мочаловым.

В помещении было тепло, весело потрескивали сухие березовые дрова в двух печках, которые тетя Капа растопила сегодня пораньше: мороз на дворе снова стоял сильный.

«Бой» разгорался. Сначала по комнате, оглашаемой воинственными криками, летали только подушки, потом замелькали валенки, а затем и небольшие чурки, что сушились у печек для растопки назавтра.

Все новые огольцы вступали в сражение. С визгом и криком носились они, босые, в одних подштанниках, прыгали с топчана на топчан, а Пим, отбиваясь от Мочалки, залез даже на стол.

От дошколят на шум прибежала Адель Григорьевна:

— Прекра…

Бац! Подушка угодила прямо в нее, и сразу «бой» затих. Ребята замерли, как в немой сцене, и ждали, что же теперь будет. Но Адель Григорьевна только покачала головой.

— Уже ведь большие мальчики — сказала она. — А если бы разбили окна? — и ушла к своим дошколятам.

— Пронесло, — облегченно вздохнул Левка Мочалов, доставая из–под стола истерзанную подушку, но в это время с улицы пришла с очередной охапкой дров тетя Капа, Левкина мать. Увидев, что творится в комнате, и сына с испачканной подушкой в руках, она грохнула дрова на пол у печки и бросилась к Левке.

— Ах ты, обормот несчастный! — закричала она осипшим от простуды голосом. — От горшка два вершка, а туда же, безобразничать! Был бы тут отец — задал бы трепку!.. А вы что рты поразянули? — повернулась она к мальчишкам. — Ремня на вас нету! Ишь, команда голоштанная!

— Так их, тетя Капа, так! — крикнул Гришка Егудкин из комнаты старших.

— И–и–ух! — давясь от смеха, подвывал Яшка Линдан.

Но тетя Капа остывала так же быстро, как и вскипала. Помогая ребятам навести в комнате порядок, она уже не ругалась, а только ворчала миролюбиво:

— И чего им, шелопутным, не живется спокойно! Носятся с ними как с писаной торбой, а они еще на головах ходят!..

Когда ребят позвали на завтрак, тетя Капа подмела пол, протерла его влажной тряпкой, намотанной на швабру, и проветрила обе комнаты.

Приятно войти с морозца в чистое, пахнущее свежим воздухом, теплое помещение! А оттого, что в заиндевелых окнах весело искрилось яркое солнце, на душе тоже становилось светло и радостно. Потому, наверное, и вспомнились Валерию Белову пушкинские строки: «Мороз и солнце! День чудесный!..» — воскликнул он, входя после завтрака в комнату.