Николай Равич - Молодость века Страница 23

— Сегодня уже поздно, а завтра с утра приходи ко мне, — покажу тебе свое хозяйство. Тут недалеко, на Гоголевской.

Фомин повернулся к матросу.

— Вася, поехали!..

Я был голоден и решил пойти в ресторан, который стоял над морем. Столик на краю веранды только что освободился. Кругом сидели упитанные, хорошо одетые люди. Очень много было красивых женщин — южанок той яркой красоты, которую редко встретишь в наших северных городах.

Мне показалось, будто сидевшие за соседними столиками не то избегают на меня смотреть, не то просто отворачиваются, но не придал этому значения. Мимо пробежал официант. Я окликнул его, он не остановился. Увидев на каком-то столе прейскурант, я попросил разрешения его взять. Мне никто не ответил. Я взял карточку, и тогда толстый человек с панамой на голове, в ярком галстуке вдруг привстал.

— Па-азволь-те!

Все это мне надоело, и я уже жалел, что зашел сюда. Но уходить теперь было бы глупо. Я повернулся к толстяку.

— Позволяю вам сесть!

Наконец я увидел метрдотеля, подошел к нему и заказал блюдо и бутылку пива. Он пожал плечами.

— Обратитесь к официанту!

— Вот что, голубчик, чтобы через десять минут все было на столе!..

Он посмотрел на меня и быстро пошел на кухню.

На темном небосклоне, сливавшемся с морем, по-прежнему покачивались тысячи электрических огней, похожих на звезды. На каком-то судне отбивали склянки. На другом почему-то протрубил горн. Откуда-то, из-за угла здания, по воде проплыла лодка. В ней сидели четыре человека. Двое почти неслышно гребли веслами. Лодка вышла из полосы света и исчезла в море. Но вдруг раздались крики: «Стой!». Грянули выстрелы. Моторный катер понесся вслед за лодкой. Все сидевшие за столиками у барьера встали. Какой-то молодой человек, с подстриженными усиками и пробором почти до шеи, сказал:

— Догонят!

Пожилой мужчина бравого вида, с лихими усами, сидевший вместе с юношей, покачал головой.

— Едва ли! Тут недалеко…

Принесли еду. Поужинав, я спросил, сколько с меня следует. Официант перебросил салфетку через руку.

— Какими будете платить?

— Советскими, конечно…

Он вынул карандаш и начал что-то высчитывать.

— Пятнадцать рублей!

— Как же вы рассчитываете?

— Советские — как трезубцы или керенки, а николаевские в полтора раза дороже…

В полном недоумении я вернулся в номер. Его освободили, но не убрали. В пепельницах торчали папиросные окурки. В ночном столике лежала забытая книга «Ее крейцерова соната». Из дневника г-жи Позднышевой. Киев. Изд. Иогансона. Видимо, генерал был весельчак…

Утром я вышел на бульвар. Теперь корабли были видны совершенно отчетливо. Матросы в синих бескозырках с красными помпонами или в белых круглых шапочках мыли палубу. На других судах видны были мужчины и женщины, сидевшие вокруг чемоданов и узлов. На корабле с надписью «Ропит» находилось множество русских офицеров. Одни суда уходили, другие приходили. Между находившимися на рейде сновали моторные лодки под иностранными флагами. Тут же на бульваре стоял старик с телескопом на треноге, в который по вечерам рассматривают звездное небо. Сейчас старик предлагал желающим за полтинник посмотреть на корабли.

Ближе всех покачивалась серая громада «Жюстис», орудия которого были направлены на город.

В магазинах еще оставалось много импортных товаров. Зайдя в табачную лавку, я увидел рядом с пачками сигарет «Капораль» и папирос «Дюшес» круглые синие коробки «Кэпстена». На сто рублей я приобрел запас табачных изделий месяца на два.

На Гоголевской в особняке помещалось «хозяйство» Фомина. Он с гордостью повел меня сначала во двор. Там стояли лошади кавалерийского взвода. Очень красивая, стройная и сильная девушка в красноармейской форме чистила скребницей великолепную английскую кобылицу. Везде была идеальная чистота.

Потом мы прошлись по кабинетам и наконец спустились в полуподвальный этаж. Красная дорожка, заглушавшая шаги, тянулась вдоль коридора. По ней прохаживались надзиратели с ключами.

Фомин остановился перед первой камерой.

— Открой-ка!

Дверь распахнулась. В комнате, очень чистой, с кроватью, столиком и табуреткой, сидел генерал и читал книгу.

Генерал был такой, каким показывают генералов режиссеры в провинциальных театрах: стриженный ежиком, с красным носом, выпученными глазами, усами с подусниками, в серой куртке с красными отворотами и брюках с лампасами.

Генерал встал.

Фомин посмотрел на него, как обычно смотрят на очень ценные для человека вещи.

— Жалобы есть?

— Нет…

— Питание как?

— Удовлетворительное…

— Обращение?

— Пока приличное…

— Заявление имеете?

Генерал сделал шаг вперед.

— Имею!

Фомин склонил голову набок.

— Слушаю.

— Прибыв в Одессу, я проживал здесь, не состоя ни на какой службе…

— Почему?

— Я генерала Деникина не признаю, как не признавал и генералов иностранных армий…

— Так-с. А Советскую власть признаете?

— Тоже не признаю…

Фомин удивился.

— Значит, вы того, анархист?

Генерал налился кровью.

— Я мо-нар-хист! И поскольку государь император отрекся, а потом скончался, я никакой власти не признаю. Почему же меня держат?

— Вот именно поэтому…

— То есть как поэтому?

— Генерал, а простой вещи не понимаете. Неизвестно, к какой категории вас отнести. Если бы вы были действующий контрреволюционер — это одно. А вы контрреволюционер без проявления активности. Так сказать, редкий экземпляр пассивного монархиста. И притом высокого ранга — генерал-от-инфантерии. Категория неясная. Пока читайте книги!

Когда дверь закрыли, Фомин с огорчением сказал:

— Видишь, какой попался! Только камеру занимает. И выпустить его нельзя, и толку от него никакого… Ну, зайдем еще в одну…

В другой камере сидел выхоленный, солидный мужчина, с манерами европейца. Он слегка привстал и поклонился. Фомин обратился к нему:

— Ну, что будем делать? Сидеть будем или выходить?

Мужчина вскинул пенсне в золотой оправе на нос.

— Я вас не понимаю, вы же все забрали!

— И я вас не понимаю. Вашей собственной рукой была составлена опись валюты. Половины не хватает!..

— Но она у компаньона!..

— А компаньон где?

— Если бы я знал!..

Фомин покачал головой.

— Ну и упорный же вы контрик. Неужели вы нас за дураков считаете? Я за вами несколько дней наблюдал. Компаньон накануне ареста ужинал с вами.

— Так то было накануне…

— Вот что, господин хороший, представьте себе, что ваш компаньон нашелся и валюта тоже. Я вас выпускаю, и будете вы служить в советском учреждении, под наблюдением, конечно, но нормально, как все.

— А если не найдется?

— То я и компаньона и остальную валюту сам найду. Посмотрите на меня внимательно!

Господин уже поверх пенсне взглянул на Фомина.

— Похож я на легкомысленного человека? Нет. Послушайте-ка меня! Вы Евгению Марковну знаете?

Господин вскинулся.

— Причем тут Евгения Марковна?

— А при том, что она не только с вами, а и с вашим компаньоном жила…

Господин вскочил — он был в визитке, в рубашке, но без галстука и воротничка, в полосатых брюках — и заходил по камере. Потом остановился.

— Этого не может быть!

— Именно так. И если я доставлю ее сюда, то через полчаса все будет: и компаньон, и деньги… Так что уж лучше по-хорошему…

Господин схватился за голову.

— Может быть, мы и найдем компаньона…

Фомин улыбнулся.

— Вот так-то лучше!

Когда мы вышли, Фомин сказал:

— Видишь, так и уговариваю целый день. Вожусь, как с детьми. Конечно, настоящая контрреволюция — это другой материал. Их тут тысячи работают секретно. По как? Он первый, подлец, нацепит красный бантик и придет сам в советское учреждение: готов служить. У него и автобиография и документы — все заготовлено. Его нужно найти и раскрыть. В этом и заключается наша настоящая работа. Но и тех, что ты видел, — полон город. Приходится их сначала процеживать, потом высылать. На все нужно время, нужны люди. Никогда не было такой нагрузки… Спим урывками, между делом… У тебя ко мне вопросы есть?

— Есть.

— Ну, пошли ко мне…

В кабинете Фомина, очень скромном, ибо он искренне был убежден, что роскошь и всякие соблазны придуманы буржуазией главным образом для разложения пролетариата, мы разговорились. Я задавал ему вопросы. Но, к сожалению, не получал на них точного ответа.

Венгерская Советская Республика изнемогала в борьбе с врагами. Чтобы ее спасти, рабоче-крестьянское правительство Украины объявило Румынии войну и дало распоряжение своим войскам перейти границу. Предполагалось кратчайшим путем прорваться в Венгрию. Эту задачу должны были выполнить в первую очередь части Григорьева. Речь теперь шла не о «тяготении к Румынии». Спасение единственной Советской республики в центре Европы могло бы сыграть решающую роль во всем соотношении сил неустойчивого послевоенного мира. Но вопрос о наступательной тактике пролетарской революции для спасения братских демократических стран тогда еще не прорабатывался широко, а главное, сама идея не была доведена до красноармейских масс.