Михаило Лалич - Избранное Страница 23

III

Сначала нас построили по пять человек в ряд, пересчитали, загнали в помещение и заперли. Спустя минут десять двери отперли, нас выгнали на улицу, опять так же построили и повели к железнодорожному составу.

Сажают в вагоны для перевозки скота. Входя, каждый спешит устроиться в уголок. Желание жить заставляет забираться в местечко поукромней, где смерть может проглядеть. Мы рассчитываем, что будет не слишком тесно, но к нам вталкивают крестьян, четнического судью, каких-то политиканов с бородками под радикалов и амбицией государственных деятелей, студента-медика Рамовича и лесничего с плотно набитыми сумками.

Они не возмущаются, что оказались в одной клетке с коммунистами, хотя это не значит, что такое положение их устраивает, просто не смеют возмущаться, тявкнуть не смеют. Они убедились, что немцу одним только брехом против коммунистов не угодишь, он требует большего.

На полу — тонкий слой соломы, потому и курить запретили. А за ослушание пригрозили расстрелом. Шумич закурил, как только задвинули дверь. Вслед за ним Черный и я. Радикалы или демократы с бородками поглядели на нас и вздохнули: им кажется, что у них есть кой-какие шансы, а по нашей вине они могут их потерять.

Тишина стоит такая, что слышен скрип щебня на полотне под солдатскими сапогами. Торопливо застучал молоток. Удары сухие, короткие, напоминают пистолетные выстрелы. Наверно, бьют острым концом. Видо просовывает голову в окно. В последнем вагоне затягивают проволокой окна. Догадываемся, не иначе туда посадили андриевчан — боятся, не убежали бы, вот и оказывают им предпочтение. Я завидую, стало быть, они чем-то заслужили такое, и каждый удар молотком бьет меня по нервам, проникает глубоко в мозг, судорожная боль еще не утихла, новый удар влечет новую боль, превращая все в сплошное кольцо боли.

Наконец стук обрывается. Зато крик и топот приближаются. К нашему вагону прислонили лестницы. Мы погасили сигареты. В окне появилось серое лицо, потом молоток. Забивают гвозди — окно оплетают колючей проволокой, мелькают клещи, вверх-вниз, вверх-вниз. Судороги меня больше не мучают, утихла и боль. Однообразие — единственное лекарство для многих из нас, сейчас это колючая проволока.

Окно будто затянуло паутиной — круги, кресты — не пролететь и птице. На какое-то мгновение наступает тишина, все становится на свои места: заделали решеткой окно у коммунистов, с ними иначе нельзя, но когда у следующего вагона раздается стук молотка, возобновляется моя боль и судороги, с которыми я не могу справиться. Ведь там крестьяне и четники, вчера еще дикая орда, сегодня — ничто. Почему, спрашиваю себя, у них заделывают проволокой окна?.. И тут же ехидно замечаю: «Тебе их жалко стало?» Ни чуточки, здесь нечто иное: мне досадно, что нас равняют с ними! Больно, что принижают до их уровня — они ведь действительно, умирая, убивая, служили и славословили той силе, которая сейчас их сажает за решетку и толкает во мрак. Тут, собственно, нет несправедливости, говорю я себе, случайно получилось, что она восторжествовала, так почему мне не радоваться, как Шумич, Черный, Грандо или Гойко?..

Нет, не могу. Значит, думаю я, этот зарвавшийся монстр, названный волею случая человеком, лишь жалкий невежда. Он не знает и ошибается, убивает и кается, рубит сук, на котором сидит, и целует сапог, который его топчет… А знаем ли мы больше его? Вероятно, не на много больше, во всяком случае, не на столько, на сколько нам кажется…

Раньше через окно был виден кусочек неба. Сейчас, сквозь переплетенные проволоки, небо уже не похоже на себя: отсутствует глубина, а свод напоминает плоский лист кровельного железа, прислоненного к колючей проволоке.

Смеркается. Наверно, солнце уже зашло. И действительно, самое время после всего происшедшего закончиться этому дню. Поскорей бы, даже если завтра будет хуже!..

Снаружи перекликаются резкие голоса, прерываемые свистками. Поезд дернулся и покатил. Прошел с сотню метров, и вдруг кто-то спохватился, что остались вагоны с пленными, забытые где-то на запасных путях. Состав возвращается за ними. Мы катим обратно, не останавливаясь и все убыстряя ход, переходя на астматическую рысь. Назад, все время назад, и все глубже во мрак. Тщетно жду, когда поезд остановится, но он все катит назад, и нет тому конца-края, нет опоры, тормозов, чтобы его остановить, изменить направление. Вокруг пустынно и безлюдно, ни огонька, ни зеленого деревца, ни населенного пункта, и только время от времени завывает паровоз и долго, безответно кому-то жалуется, точно одинокое живое существо, которое тщетно и безнадежно ищет друга.

Я все стою у окна. От стояния у меня болят ноги. Тем временем все уже улеглись на соломе — негде иголке упасть. Скрестили длинные голени с чужими, уронили головы на чьи-то ноги, спины, прижались как сельди в бочке, дышат друг другу в затылок и в торбы под головами. Наконец-то вместе с темнотой и усталостью пришла терпимость. Коммунисты уже не остерегаются прикоснуться к четникам, а четники позабыли, что рядом красные, и опустили головы на спины этих безбожников и мятежников. Расползлись и смешались вши — хвостатые неретвлянки и фочанки, походные, претерпевшие поражение, с тюремными, белесыми. И четники и коммунисты чешутся, куда только может дотянуться рука. Чешутся и во сне.

Одни стонут, другие ищут утешения у бодрствующего собеседника. Дыхание смешалось, запахи соединились в общий смрад портянок, парши, коросты, ветров, нарывов и объедков, которые таскают в сумках про запас. Под гнетом мрака и беды угасла наконец и ненависть, их единственный компас в бурной пучине войны.

Заснул я внезапно.

После Мюнхенского соглашения, даже чуть пораньше, мимо Крагуевца и Кралева в сторону Печа и Черногории направлялась поездом студенческая экскурсия. Товарищи из отдела пропаганды партии отправили с экскурсией старый ротатор. Его тайком купили у кого-то, запаковали в сундук и передали проводнику, а тот запер его в отделении для инструментов. Полиция что-то унюхала, вероятно через продавца, но след потеряла, остались только подозрения. Шпики блокировали вагон. Шныряют на каждой станции, а в вагон войти и сделать обыск не решаются. Мы делаем вид, что ничего не замечаем и не узнаем их, — поем себе, кричим, рассказываем анекдоты, хохочем, просто животы надрываем, пляшем до обалдения, пьем, вьемся вокруг девушек, которые в конце концов начинают воображать, что все это делается ради них.

И вот сейчас мне приснилось это путешествие, но по-другому: ротатора нет, он не с нами, мы придумали трюк похитрее, отправили его другим поездом в противоположную сторону. У нас нет ничего, однако нужно сделать так, чтобы они об этом не знали, и привлекать как можно дольше их внимание к себе…

Я оказался вдруг на лугу. Оперся на руку и гляжу на город в долине. Домишки там сбились в кучу, толкают друг друга, откатываются в стороны на колесиках, которые скрыты под лестницами. Рука у меня мокрая, теплая — я, не желая того, раздавил ладонью какую-то болотную тварь. Она еще живая, шевелится. От моих пальцев несет отвратительным запахом теплых внутренностей. Содрогаясь от гадливости, я просыпаюсь и долго не могу сообразить, где нахожусь. Тесно, жестко, мы еще живые, колеса постукивают на стыках рельсов и приближают к рубежу, за которым нас не станет. Кругом забывшиеся во сне люди — они дышат, на что-то надеются, храпят. Рука у меня в самом деле мокрая, и солома под рукой мокрая. Зажигаю спичку и слышу собственный крик:

— Откуда здесь вода?

— Какая вода? — сонным голосом спрашивает Влахо.

— Да вот, солома мокрая!

— Спроси Бабича, а не меня. Это он пускает.

— Откуда пускает?

— Из собственного водопровода. Он ничего не может поделать. С тех пор как его избили, кран у него не завинчивается. Вытри соломой.

Вспоминаю с опозданием — давно уже все приходит на ум с опозданием, — что соседства Бабича избегают, потому как он распространяет вокруг себя смрад. Поднимаюсь, отыскиваю местечко, чтобы лечь, и вытираю ладонь сухой соломой. Впрочем, не все ли равно — всюду гадко, и всюду одна и та же материя, превращающаяся из неорганической в органическую, и обратно. Очищение и единственная земная правда — смерть, а ее-то мы как раз и боимся и позорим себя из страха расстаться с грязью, замаскированной сотней личин и обликов.

Хуже всего то, что пропал сон, а бессонница — время раскаяния: почему я не сделал так, чтобы меня убили прошлым летом! Была такая возможность. Оставалось сделать совсем немного — убить Миркетича или другого такого же гада, и они бы постарались подстрелить меня из засады, быстро, без хлопот и канители…

Недавний сон, верней, его отрывочные картины вертятся в памяти. Нет ротатора, он не с нами — говорю я себе. Это все равно что винтовка без бойка. Сейчас мы неопасные, покорные головы, взрывчатка без капсюля, но они еще не знают об этом. И хорошо, что не знают, — в их глазах мы еще что-то представляем, а это так и есть. Отблеск славы борющихся и погибших падает на нас и дает нам крупицу обманчивого достоинства, а мы тем временем опускаемся все ниже и ниже по ступеням унижения. Угаснет вскоре и тот отблеск, и останется тьма, и сквозь эту тьму поведут медведя на кладбище-рабство…