Ежи Климковский - «Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса Страница 23

После ареста меня привезли в Москву, где я пробыл в тюрьме одиннадцать месяцев, вплоть до заключения июльского польско-советского договора.

Советские органы по имеющемуся у них доносу хорошо знали, что я прибыл из Парижа как эмиссар Сикорского. Находясь в тюрьме в Москве, я несколько раз разговаривал с представителями советских властей на тему о польско-советских отношениях и дважды по этому вопросу писал Советскому правительству.

В то время гитлеровская Германия находилась в зените своего могущества. Это был период самых крупных успехов фашистов, когда многим уже казалось, что их стремление добиться господства над миром будет осуществлено. Это был период самых больших их побед, и вместе с тем — самой большой слабости Англии. Может быть, никогда за всю свою историю Англия не была такой слабой, как в те памятные 1940 и 1941 годы. Она была почти одинока и к тому же не располагала сколько-нибудь крупными вооруженными силами, способными противостоять немецкой мощи.

Поражение Англии, а вместе с нею и ее союзников казалось неизбежным. Поэтому все с огромным напряжением ожидали чего-то, чего сами не могли предугадать, надеялись на какое-то событие, почти чудо, которое изменило бы ход военных действий и почти неизбежное поражение обратило бы в победу.

Даже самый большой оптимист в Англии не мог себе представить на стыке 1940 и 1941 годов, каким образом Англии удастся победить Германию, как самый большой пессимист в Германии не мог бы себе представить бело-красного знамени, водруженного рукой польского солдата над куполом рейхстага в Берлине[41].

Но все же наступил тот памятный в истории день — 22 июня 1941 года, который в конечном счете предрешил исход войны. В этот день фашистская Германия напала на Советский Союз.

В МОСКВЕ

Десятое августа 1941 года было для меня таким же тюремным днем, как и любой другой из 337 дней, проведенных в московской тюрьме. Я уже знал, что подписан польско-советский договор и что нас будут освобождать из заключения. Ожидал, когда наступит мой черед.

Сидя на кровати, читал. Вдруг вошел надзиратель (как всегда, молчаливый) и приказал выходить из камеры. Он повел меня по узким, извилистым коридорам. Затем на лифте мы спустились на четвертый этаж (с шестого, где я сидел). Когда лифт остановился, я понял, что меня ведут не к следователю, а куда-то в другое место. Следователи обычно работали на седьмом и восьмом этажах. По такому же узкому коридору меня провели в другую камеру. Это была парикмахерская. Обычно парикмахер обслуживал нас в камере один раз в декаду, и следующая моя очередь должна была подойти только через четыре дня. А тут вдруг снова в парикмахерскую! В этом было что-то необычное.

После бритья надзиратель отвел меня обратно в камеру. Но через пятнадцать минут он вновь появился в дверях и сказал безразличным тоном, каким обычно сообщалось о предстоящем перемещении из одной камеры в другую: «Собирайтесь с вещами». Это могло означать просто перемену камеры. Но на сей раз он повез меня на восьмой этаж, где ввел в хорошо обставленную комнату. Там стоял кожаный диван, два таких же мягких глубоких кресла, письменный стол, покрытый стеклом, а на стенах висели портреты руководителей Советского Союза.

Я знал сидящего за столом высокого худощавого блондина славянской внешности, который уже раньше допрашивал меня. Он хорошо обходился со мной и всегда доброжелательно улыбался. Он был в чине майора, неплохо говорил по-польски.

— Юрий Мечиславович, — произнес он приветливо, — вы свободны.

Итак, моя тюремная жизнь окончилась. 10 августа 1941 года около двенадцати часов дня я вышел из тюрьмы[42].

С радостным чувством на душе ходил я по улицам Москвы, забыв о том, что было. Впервые за год всей грудью, полными легкими мог вдыхать свежий воздух.

Уже полтора месяца шли тяжелые бои между Германией и Советским Союзом. Еще находясь в тюрьме, мы каждый день слышали мощную канонаду зенитной артиллерии, сотрясавшую стены домов советской столицы. И теперь, идя по улицам, я с любопытством разыскивал следы неприятельских налетов. Однако обнаружить разрушения нигде не удавалось.

Сначала я недоумевал, но со временем все прояснилось. Уже через несколько недель я смог убедиться, что противовоздушная оборона Москвы действительно была замечательной. Как оказалось, все попытки совершить налет на Москву отражались еще на дальних подступах. Москва была единственной из столиц, успешно боровшейся с немецкой авиацией. Лишь иногда одиночным самолетам удавалось прорваться к окраинам города, и уж совсем редко — к центру Москвы. Разумеется, они не наносили сколько-нибудь серьезного ущерба.

Даже в Тех отдельных случаях, когда бомба падала в центре города и производила некоторый беспорядок, следы разрушений предельно быстро и искусно маскировались, развалины тотчас же убирались. Вызывала восхищение также маскировка города. Не только крыши и стены домов были разрисованы самыми причудливыми узорами — даже на площадях краской имитировались большие здания, которые с птичьего полета сливались с контурами настоящих строений. Часто сооружались макеты домов, менявшие внешний вид некоторых районов до неузнаваемости и тем самым серьезно дезориентировавшие фашистских летчиков, замечательно была замаскирована Москва-река. На специальных плотах возводилось много искусственных крыш спускались на воду плавучие макеты тротуаров, отчего, если смотреть на реку сверху, она становилась неузнаваемой. Мешками с песком обкладывали не только (как в других городах) памятники, но и витрины магазинов, что предохраняло от осколков бомб и обломков камней а также от взрывной волны. Маскировка осуществлялась так обстоятельно и всеобъемлюще что даже Кремль был выкрашен в защитный цвет. В противовоздушной обороне принимала участие вся столица. Многие жители дежурили на крышах домов, наблюдая, чтобы нигде случайно не пробился даже слабый луч света сквозь затемненные окна. Пулеметы и небольшие зенитные пушки часто устанавливались прямо на крышах зданий.

Столь хорошо и эффективно организованной противовоздушной обороны я нигде больше не встречал.

На улицах царило спокойствие, жизнь шла своим нормальным чередом, без каких-либо признаков паники или нервозности. Движение было оживленное, трамваи и троллейбусы курсировали, как обычно, и, как обычно, сновали автомобили. В магазинах толпились покупатели, нередко можно было видеть даже довольно большие очереди. И хотя это были первые месяцы войны, когда немцы одерживали свои «молниеносные» победы, московские улицы, если не принимать во внимание маскировку, выглядели нормально и спокойно.

Пообедав в гостинице, я вновь отправился в город на розыски сотоварища по тюрьме подполковника Юзефа Спыхальского. Он был моим старым сердечным другом, коллегой по преподавательской работе в Центральной пехотной школе в Рембертове.

В тюрьме, дабы разнообразить наше бытие, нас время от времени переводили из камеры в камеру, чем мы были очень довольны, так как это была единственная возможность видеть новые лица, получать кое-какие сведения и, прежде всего, иметь возможность встретить многих знакомых и коллег. Во время одного такого «переселения» меня ввели в камеру, в которой уже находилось несколько сотоварищей. С любопытством разглядывая присутствующих, я вдруг встрепенулся, не веря своим глазам… Неужели это Юзеф? Подполковник, стоявший ко мне боком, повернулся, и меня поразил тогда вид огромных усищ (между прочим, я в то время тоже носил подобное украшение). Обращаясь к подполковнику, я употребил известное еще со школьной скамьи прозвище (мы называли его «князем пехоты»). В следующее мгновение, до предела взволнованные, мы бросились в объятия друг другу.

С подполковником мы провели вместе довольно много времени. Он хотел как можно скорее вернуться в Польшу, а потом мы решили возвращаться вместе, как только представится возможность.

Подполковник вышел из тюрьмы несколькими днями раньше. Жил в замечательной гостинице «Москва», по соседству со мной (я остановился в гостинице «Метрополь»). Встретил меня очень сердечно, радуясь тому, что оба мы, несмотря на прожитые тяжелые времена, целы и здоровы, сохранили бодрое настроение и не растеряли запаса энтузиазма. Он поделился со мной новостями. Генерал Янушайтис уже неделю находится на свободе и живет у своих знакомых в Москве. Андерс также освобожден и назначен командующим польскими вооруженными силами в СССР. Я невольно задумался над тем, какие обстоятельства повлияли на это назначение и почему обошли Янушайтиса, обладавшего большими профессиональными данными, притом известного политического деятеля, словом, во всех отношениях лучше подходившего для этой должности.

Далее я узнал, что в Москве находятся недавно прибывший из Лондона наш поверенный в делах доктор Юзеф Реттингер, секретарь посольства Веслав Арлет, глава польской военной миссии генерал Зигмунд Шишко-Богуш и его помощник майор Бортновский. Последнего я знал довольно хорошо еще по Парижу: он был старым санационным сотрудником 2-го отдела[43].