Михаил Грулев - Записки генерала-еврея Страница 24

Упоминаю обо всём этом лишь для того, чтобы показать, насколько необыденным явлением было тогда среди офицерской молодёжи сколько-нибудь серьёзное книжное занятие, потому что сообщение, рукопись которого сохранилась у меня по сие время, нисколько не заслуживало восторгов товарищей.

К этому времени относится первая моя попытка в области литературы, по следующему поводу. Готовился к постановке в полковом собрании любительский спектакль, и, как водится, перессорились любители, раскололись на две партии. В одном партии, к которой принадлежал я - не как участник, а просто по симпатии - оказались две дамы и двое мужчин. Нужно было добыть пьесу, в которой были бы две роли дамских и две мужских, ни больше, ни меньше, и поставить этот спектакль четырёх, чтобы утереть нос противникам. Искал я, искал, и ничего не находил. Тогда я перевёл с немецкого пьесу Шиллера « Der Neffe als Onkel», где как раз имелся тот состав действующих лиц, который нужен был. Пьесу поставили и нос утёрли.

Моё заведование библиотекой оказалось чреватым некоторыми обстоятельствами, которые могли иметь весьма печальные для меня последствия. Дело в том, что в это время, летом 1882 г., последовал знаменитый мракобесный циркуляр министра Толстого об изъятии из обращения «Отечественных Записок», «Дела» и многих других книг, по особому списку, признанных зловредными. Исполнение этого циркуляра грозило опустошением нашей полковой библиотеки, весьма богатой, существовавшей свыше ста лет [17]. Но ничего не поделаешь. Объявленный к исполнению циркуляр Толстого надо было исполнить. Я отбирал запрещённые книги и журналы, готовясь изъять их из обращения и запереть в особые шкафы, под замком и печатями.

Вдруг, однажды меня требуют к командиру полка. Надел я шашку и явился перед серые очи начальства. Нахожу настоящее заседание из трёх Командиров полков: кроме нашего тут был командир Тарутинского полка полковник Минут и командир Бородинского полка полковник Кузяевский. Мне задают вопрос, как я исполнил циркуляр об изъятии книг. Я докладываю, что книги изъяты из обращения, согласно циркуляру; никому не выдаются для чтения, заперты и запечатаны в особых шкафах.

Из обмена мнений и реплик между командирами узнаю, что у них возник такой вопрос: не следует ли понимать слово изъять, как изъять из существования, т.е., истребить, уничтожить? С этою целью оба командира приехали к нашему Фишеру, как к щедринской тётушке, посоветоваться, как быть.

Наш немец, чуждый тонкостей русского языка, впервые услышал, что слову «изъять» можно придать ещё такое толкование как уничтожить, и решил, конечно, что лучше переусердствовать, чем наоборот.

Решили все три командира: вредные книги уничтожить, т.е. сжечь.

Поздно вечером я прочёл в приказе по полку: «Во исполнение... и прочее, предписывается под наблюдением командира 3-го батальона подполковника Бочарова упомянутые книги отобрать и уничтожить».

Бочарову недаром поручена была эта миссия: это был мой политический противник. Как только сойдёмся в собрании, мы сейчас же ввязывались в спор - всегда, впрочем, мирный и дружественный, почтительный с моей стороны, как со старшим и начальником - по вопросам нашей внутренней политики. Я был либералом и поклонником «Голоса» и его преемника «Новостей», а Бочаров - ретроград и ярый поклонник «Московских Ведомостей» Каткова. Вот почему его и назначили верховным цензором для уничтожения ненавистных ему книг, - хотя в книги он, вообще, редко заглядывал, а читал только «Русь» Аксакова и «Московские Ведомости» Каткова, которым верил на слово.

Стал Бочаров отбирать со мною запрещённые книги, которые решено было уничтожить, т.е. сжечь в полковой бане. Попадается ему под руки Шелгунов, - он начинает с ожесточением швырять книгу из угла в угол. Попался ему в руки Писарев, и - точно бык красное увидел, даже закричал: «Вот откуда всё зло пошло», и стал швырять книгу. И тут же, вкрадчиво, говорит мне: «Я уж, пожалуй, эту книжицу возьму себе. Никому её читать не дам. Зачем её жечь; уж больно переплёт хорош».

Таким образом, Бочаров урвал из аутодафе с десяток ядовитых книг; и я столько же, да и другие выпросили себе под сурдинку облюбованных авторов из числа обречённых. Всё же для сжигания набралось много ящиков, нагруженных книгами, которые подлежало изъять из обращения, а по дикому толкованию не по разуму усердствовавших командиров - уничтожить и сжечь.

Мне до последней минуты не верилось, что это несуразное толкование будет действительно приведено в исполнение. Однако Бочаров распорядился грузить эти ящики и везти в полковую баню. Я прибег к крайнему средству и в общем собрании офицеров заявил, что Ефим Григорьевич взял на себя роль средневекового палача, будет производить аутодафе библиотечных книг. Это не помогло; и целую неделю сжигались в банной печке изъятые книги под наблюдением Бочарова. А за конфуз, нанесённый ему мною в общем собрании офицеров, он подал рапорт по начальству, что меня нельзя аттестовать в академию, - как поклонника запрещённых книг. К счастью, рапорт не имел для меня серьёзных последствий, так как командир полка давно уже знал мои политические разногласия с Бочаровым.

Летом 1883 г. полк наш, в числе многих других полков, был командирован для охраны железнодорожного пути, по которому предстоял проезд Александра III в Скерневицы. Это была первая большая поездка Александра III после его воцарения. Впервые была установлена охрана многочисленными войсками на всём протяжении пути, по которому предстоял проезд царя. Впоследствии была выработана особая «Инструкция для охраны поездов особой важности», которая хранилась в несгораемом шкафу вместе с мобилизационными делами, под охраной печатей и особого часового, днём и ночью.

В сущности конфузливо вспомнить, что проезд государя по его собственной стране, среди «любезного и верноподданного» народа, возможен был не иначе как под охраной нащетинившихся штыков. Много тут зависело, конечно, от террора революционеров; но и немало тут было напущено частью полицейскими охранниками, в интересах которых было преувеличивать опасность, частью - порядочной-таки робостью Александра III, который не доверял даже коменданту своего поезда. Припоминаю факт такого рода: пришёл царский поезд на станцию Зеленец; начальник дивизии, генерал Кузьмин, хотел, обязан был, представиться государю и спросил коменданта поезда, в каком поезде находится государь, и тот ответил, что положительно не знает, так как государь скрытно от всех переходит из одного поезда в другой [18].

Какую пертурбацию в движению поездов, вообще, производил царский проезд, трудно себе представить. Но курьёзнее всего то, что даже во всё время пребывания царя в Скерневицах и Беловежской пуще, до возвращения в Петербург, что длилось, помнится, месяц-полтора, войска всё это время оставались на охране, продолжая соблюдать все строгости в отношении местных жителей, парализовавшие сообщение между придорожными пунктами, нанося крайний ущерб занятиям войск, потому что это было летом, время лагерных сборов, и, наконец, это действовало деморализующим образом на войска и железнодорожных служащих. Почему-то войскам предоставлено было право останавливать поезда на ходу; и вот часто от скуки или для форсу унтер-офицер махнёт платком машинисту проходящего поезда - «стой», и поезд останавливается и задерживается в поле неведомо зачем. От скуки и безделья многие офицеры предавались пьянству и картёжной игре.

А сколько войсковая охрана пожирала денег! Даже солдаты получали усиленное продовольствие и особые суточные деньги. А главное - достигалась ли основная цель этой охраны? Очень сомнительно: войска неподвижно охраняли самый путь - точно неприятель вот-вот двинется в атаку на рельсы; затем в тылу ещё две линии охранных жандармов и полицейских. И всё-таки всем нам было очевидно, что на лесистых участках злоумышленники всегда могли учинить подкоп.

Наконец, впервые видели войска вблизи, что вообще представляет собою царская поездка. Задолго до проезда царя шли каждый день целые поезда, перевозившие из Петербурга без конца полицию, прислугу, мебель, продукты, винные погреба; целые поезда с экипажами, поезда с лошадьми, верховыми и упряжными.

А говорили ещё, что Александр III ввёл экономию и значительно сократил пышность придворной жизни! Что же делалось при других царях?

Летом 1884 г. я официально заявил о желании держать экзамен в Академию Генерального штаба. Согласно закону я был освобождён от служебных занятий и взялся круто за книги.

Командир полка отпустил меня в Варшаву на предварительный экзамен с таким напутствием: «Ну, фи там наферно профалитесь, и приедешь насад ходит на фланг равнения или скакайт перед батальоном». Товарищи тоже скептически относились к моей подготовке. И это понятно, потому что за 200 лет существования полка не было попытки дерзать в академию. Сам я тоже мало верил в успех моего начинания.