Бела Иллеш - Обретение Родины Страница 24

Ковач лузгал семечки. Он здорово навострился в этом деле: набирал в рот целую щепотку, а грыз по одному зернышку.

Семечками были набиты оба его кармана. Он выменял их у одного австрийца на самый обыкновенный ластик.

— Угощайтесь, ребята!

Шебештьен взял полную горсть. Пастор отрицательно покачал головой.

— Скажите, — проговорил вдруг он, и на лице Пастора проступило несвойственное ему выражение нерешительности. — Но только откровенно… Как, по-вашему, коммунист я или нет?

Оба изумленно уставились на него.

— Чего молчите?

— Да сам-то ты кем себя считаешь, Дюла? — переспросил Шебештьен.

— Что ты понимаешь под словом «коммунист»? — добавил Ковач.

Пастор перевел дыхание.

Прежде чем заговорить, он проверял в уме каждое слово. Начал торжественно, как гимназист на экзаменах. Приподнятость как-то не шла Пастору и плохо вязалась с его обычным тоном. Но даже и тут он, как всегда, был искренен, говорил без обиняков.

— Как я считаю? Коммунист — это такой человек, который не только любит свой народ, свободу и, разумеется, правду, но и борется за народ. Он готов принести любую жертву, сделать все ради народа — трудового народа и его свободы. Он не потерпит никакой несправедливости.

— Ну что ж, сказано от души, — заметил Ковач.

— Дюла, считаешь ли ты себя таким? — спросил Шебештьен.

— Хочу быть, — тихо ответил Пастор. И громко добавил, почти выкрикнул: — Буду!

На щеках его выступил румянец. Дюла тревожно посмотрел на Шебештьена, потом опустил голову.

— Если ты сам, Дюла, считаешь себя коммунистом, рано или поздно непременно им будешь, — серьезно сказал Ковач, которому в свою очередь передалось торжественно-приподнятое настроение Пастора.

— Спасибо, Мартон. Но я не хочу ловить вас на слове. Прежде чем дать решительный ответ, выслушайте меня до конца. Ведь вы еще многого про меня не знаете, не все я вам рассказал о себе. Человек — это такая сложная штука… Надеюсь, вы правильно меня поймете…

Он умолк.

— Говори, Дюла. Говори совершенно спокойно… Ты среди друзей… О чем хотел ты нам рассказать?

— О двух вещах. Не знаю… быть может…

Пастор снова замолчал. Гмыкнул. И наконец, собравшись с духом, заговорил легко и быстро.

— Первое, о чем вам следует знать, относится к 1939 году, когда хортистская армия вторглась в Закарпатье. Очень я тогда радовался, что туда пришли венгры. Кричал до хрипоты, орал «ура». Через несколько дней орать перестал — уразумел, в чем тут дело… Как говорит Мартон, добрался до сути. Мне стало ясно, что пришли к ним не просто венгерские братья, а прежде всего солдаты Хорти. И до этого времени чешские баре притесняли простой народ Закарпатья, но солдаты и, конечно, офицеры Хорти обращались с людьми еще хуже. Тут долго можно рассказывать, но ведь речь сейчас обо мне, о тогдашней моей ошибке. Повторяю, в момент, когда передо мной появился хортистский солдат, я искренне радовался и кричал ему «ура». Это и есть то, о чем первым делом должны вы знать.

Излагая эту историю, Пастор то в упор глядел в глаза Шебештьену, то пытливо всматривался в выражение лица Мартона Ковача. Закончив рассказ, он снова опустил голову.

— Ну а каково твое второе дело, Дюла? — спросил Шебештьен. — Если оно не более серьезно, чем первое…

— Второй случай произошел со мной в Давыдовке. Это было в феврале нынешнего года. Я там трижды сверх положенного раздобыл себе по паре полных котелков супа и по двойной порции хлеба. И это в то время, когда большинство моих товарищей по плену были счастливы получить одну-единственную миску! А в другой раз, в той же Давыдовке, я принял предложенные поваром полтарелки жареной картошки, хотя в тот день ни один гонвед ничего подобного и не нюхал. Только слопав эту картошку, сообразил я наконец, что дело-то, выходит, нечистое. И так меня совесть замучила, что глаз не мог всю ночь сомкнуть. Ворочался с боку на бок да вздыхал. Помнишь, Мартон, ты еще говорил: «Спи, спи, почему не спишь». До утра мы тогда проговорили. Впрочем, говорил больше ты, а я лишь поддакивал. Сколько раз готово было сорваться у меня с языка: «Не надо со мной так говорить, Мартон! Ведь я обманул вас… И недостоин того, чтобы ты рассуждал со мной о родине, о чести…». Но я тогда попросту струсил. И хотя терзался, промолчал-таки. Однако решил… дал себе слово… Ну вот… Теперь вы знаете обо мне все.

Шебештьен и Ковач переглянулись.

— Ты будешь коммунистом! Обязательно будешь! — приподнятым тоном произнес Ковач. — Дай руку.

А Шебештьен молча обнял друга.

— И я, и Шебештьен — оба коммунисты, члены партии. Но само собой разумеется, у нас нет полномочий говорить или действовать от ее имени. Мы двое ни тебя, ни кого другого принять в члены партии не можем. Но за это время и он, и я хорошо тебя узнали и засвидетельствуем, что как мысли твои, так и действия, поступки достойны коммуниста.

И Мартон Ковач тоже обнял Пастора.

Пастор не спал всю ночь. Чтобы не беспокоить соседей по койкам, он старался лежать неподвижно. Он чувствовал настоятельную потребность собраться с мыслями, найти ответ на многие терзавшие его «что» и «почему», но только напрасно себя мучил.

Едва забрезжил рассвет, Дюла босиком бесшумно прокрался через гулко храпевший барак и вышел во двор. Присев на мусорный ящик возле лагерной прачечной, сладко зевая, оглядывал он пустой двор, хотя, по существу, там не было ничего достойного внимания.

Немного погодя Пастор встал, подошел к колодцу и, сбросив потрепанный, выцветший китель, стал стаскивать с себя нижнюю рубаху. Он вымылся до пояса холодной водой и, так как не прихватил с собой полотенца, лишь чуть-чуть обтер мускулистое, упругое тело носовым платком.

Натянув снова рубашку, набросив на плечи китель, Пастор медленным шагом возвратился к ящику. Сел. Вынул из кармана штанов ломоть серого солдатского хлеба — в карман вмещалось не меньше четверти буханки — и складным ножом с деревянной ручкой сначала аккуратно разрезал его на продолговатые ломтики. Затем каждый ломтик разделил на квадратные кусочки, будто это были дольки сала. Воображение рисовало: квадратик побольше хлеб, поменьше — сало. Он клал их поочередно в рот и, казалось, даже ощущал вкус сала с паприкой.

В сотый раз внутренне переживал Дюла вчерашний разговор. В его памяти прочно и последовательно хранились все главные события жизни, начиная с самого детства и вплоть до сегодняшнего дня. А вот связь между ними ускользнула.

Если бы кто-нибудь вздумал понаблюдать сейчас за Пастором, ему нетрудно было бы прочитать его думы. Для этого стоило лишь взглянуть на открытое, незнакомое с притворством, красно-смуглое от ветра и солнца лицо Пастора, которое за последнее время несколько осунулось, но выглядело еще более твердым и решительным. Пастор сидел, прикусывая зубами нижнюю губу.

Вдруг он спрыгнул с ящика на землю, козырьком приставил левую ладонь ко лбу и стал всматриваться вдаль, туда, где край неба уже заалел.

Каждое утро, как только звонкие удары гонга будили пленных, Мартон Ковач резким движением сбрасывал одеяло и, вскочив с койки, бежал к окну — взглянуть, какова нынче погода. Там же он делал зарядку и одевался. Его привычка к утренней зарядке у окна с течением времени превратилась в своеобразный ритуал.

Это случилось через несколько дней после того памятного события, когда начальник лагеря майор Филиппов принимал у себя гонведов и обещал им подумать и оказать содействие в организации их конференции; он выразил при этом надежду, что никаких препятствий не будет. В то утро Ковач, совершая перед окном свою обычную церемонию, заметил незнакомого пожилого человека в форме советского капитана, проходившего мимо барака вместе с майором Филипповым.

— Гляньте, ребята, — воскликнул Ковач, — какие усищи у этого человека!

Военнопленный всегда преисполнен любопытства. На зов Мартона к окну кинулись другие. Гонведы с таким изумлением разглядывали длинноусого капитана, словно перед ними был огнедышащий дракон о семи головах.

— Усы как у гусарского ротмистра! — заключил Кишбер. — Вот только фасон другой. У гусар они закручены острием кверху, ну уж в крайнем случае топорщатся в стороны. А у этого опущены книзу — чего доброго, скоро дорастут до пупа!

— Это типично славянские усы! — выразил свое мнение Эмиль Антал.

Мартон Ковач имел стародавнюю привычку по одному внешнему виду разгадывать каждого прохожего: сколько ему лет от роду, какой он нации, какая у него профессия, женат он или нет, много ли у него детей и какое его любимое блюдо. Большой живот, шрам от сабельной раны, криво посаженная голова или еще что-нибудь в этом роде — любой такой черты было достаточно, чтобы Ковач сочинил целую биографию этого человека, притом с такими подробностями, которые не только обосновывали шрам от сабельной раны или разросшийся живот, но даже характеризовали среду, самую местность, откуда происходил незнакомец. Составляя биографию худого, сухопарого капитана, который в этот ранний час прогуливался с начальником лагеря по пустому двору, Ковач опирался главным образом на более или менее правдоподобные домыслы о его необыкновенных усищах.