Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность Страница 25

Спроваживая Баранова на дежурство, начальник разведки, случайный очевидец быстрого боя над Конной, рассказывал: «Сбитый немец выбросился и сразу раскрыл парашют. Технари, солдаты из БАО вперегонки за ним, в плен брать, а он, стервец, сам из пистолета двоих убрал, хорошо, автоматчики подоспели, врезали очередь по ногам… Матерый тип, двенадцатого года рождения. Такую бузу поднял! Боксер в прошлом…» — «Зубр, зубр, — подтвердил Баранов. — Ко мне подкрался, я и не видел…» — «Буян хороший… И небо проклинал и землю. Переводчица носик морщит, фу, какой майор матерщинник, раненый, а привстал, как я подошел, наши знаки различия знает… „Мой бой, — твердит, — мой бой, пропустил удар! Пропустил удар!“ – вроде как с обидой, с протестом. „Хотите видеть летчика, который вас сбил?“ – „Нет!“ Наотрез, категорически. „Сталинград возьмем, тогда!“ Как же, третья эскадра „Удет“ клятву фюреру принесла поставить русских летчиков на колени… Был отмечен еще самим Удетом, так говорит. Лично отмечен. Дескать, такие мастера, как он, майор, позволяли инспектору ВВС Удету уверенно думать о будущем Германии, „а слов на ветер Эрнст Удет, безвременно от нас ушедший, не бросал…“ Короче говоря, фрукт майор. И не дурак. Англичане для вас, говорит, то же, что для нас итальянцы, польза от них одинакова. Как нам, так и вам придется драться своими силами до конца… Сирота. Темнит, похоже. Пленные из семей, поднявшихся при Гитлере, прикидываются сиротами, а дворяне, те своего происхождения не скрывают. Версия майора: родители рано померли, воспитывался в Саксонии бабкой, владелицей скобяной лавки…

Сомнительный сирота был первым немцем, о котором Баранов мог судить не только по впечатлениям боя, но вот и по таким, скудноватым, конечно, деталям личного свойства. Каждый, с кем пересеклась короткая небесная дорожка, — загадка, тайна: сколь бы ни был мал отрезок сближающего их времени, отошедший в небытие, он оседает в памяти, живет, тревожит молниеносностью своего вторжения и нераскрытостью… В дреме, сморившей Баранова, майор предстал затянутым в блестящие ремни участником допроса. «Он?» — спрашивал майора чей-то судный голос, эхом отдаваясь в мрачных сводах. «Это есть он, — мстительно свидетельствовал майор, наслаждаясь ужасом в лице маленькой женщины, хоронившейся в темном углу. — Русский ас Параноф, спитой мной над местечко Лошади!..» — «Я тебя сбил, сука!» — вскинулся Баранов на прогретом брезенте…

Долго сидел удрученно, растерянно.

Возвращался к странному видению, всматривался в глубины, не имевшие дна.

Амет, конечно, лучший, единственный советчик на этот случай.

Что-то удерживало Баранова от откровенности.

Пыль, рыжая пыль на самолетных стоянках Конной…

Высоко вздымаясь, издалека видимая, она была сигналом, знаком для «мессеров», пасшихся в ожидании добычи неподалеку: «ИЛы» взлетают… Летчик на старте, пуская машину, ничего, кроме прямой, по которой он набирает скорость, не знает, ничего, кроме выдерживания, сохранения прямой, сделать не в состоянии, Скованный взлетом по рукам и ногам, он – идеальная для «мессера» мишень… Рыжая пыль служила «сто девятым» сигналом к нападению.

«Подстраховать!» — вот с чем кинулся Баранов в сторону Конной.

Никто его не требовал, но горючее в баках и боезапас позволяли, а беззащитность стартовых секунд взывала: встань на стражу, поддержи штурмовиков морально. Даже один «ЯК» над головой в такой момент многое значит… Командир шестерки «ИЛов», прожигая свечи, окутанный пылью, почему-то медлил с разбегом, Баранов, возможно, на него отвлекся и – зевнул «мессера»…

«Капитан Авдыш не поднялся, — сказал о ведущем начальник разведки. — Разбил „горбатого“ на взлете. Команду принял летчик Гранов… Гранищев…» — «Из молодых? Знаю… Встречались однова… Солдат?» — «Сержант». — «Прозвище у него Солдат». — «Возможно»…

Вот теперь и подумай: ввязываться, подставлять себя, как в случае с майором, если тот, ради кого рискуешь, взлететь не может, бьет машину…Да…

— Амет, чего она дрейфит? — спросил Баранов, возвращаясь к Дусе, к ночному походу Амета в Верхне-Погромное. Дуся, по словам Амета, дежурила, отлучиться не могла, подмениться не хотела, разговаривала с ним, стоя в приоткрытых дверях аппаратной, задернутых маскировочным полотнищем, грудастая недотрога, смелым разлетом бровей смахивающая на самого Амета.

— Не понимаю! — вскинул руку Амет.

— В госпитале они, по-моему, другие, — сказал Баранов.

— Миша, год воюю, в госпиталь не попадал…

— В госпитале они ничего не боятся.

— Нет?

— Ничего!.. Мужики хнычут, стонут, водицы просят, судно, они в этом – с головой. Присядет, послушает, улыбнется… Бабьей жалостью живут, ею же другим помогают. Медсестры все из Орла. Белозубые, как на подбор, халатики тугие. В шесть утра градусники ставят. У молодого в шесть утра самый сон, я как потянулся со сна, так ее и поцеловал… Не обиделась!

— Дуся другая, — нетерпеливо прервал его Амет. — Черствая.

— Но ведь хотела, чтобы ты пришел? Ждала?

— Не понимаю! Как подменили…

— А договаривались?

— Не узнаю, другой человек. Совсем другой. Чересчур черствый. «Нет, нет, нет!» Я ее отпустил. «Иди! — сказал я. — Иди!»

— Такая здоровая деваха…

— Вот! — с укором и радостью показал Амет рукой выше себя, ему, как всем коротышкам, в женщинах нравился рост. — Знаешь, откуда? Ты ие поверить, — Амет медлил с признанием, желанным и трудным для его пылкого сердца. — Из Ярославля, — сказал он, стыдясь за Дусю.

Из Ярославля, где нынче в мае он таранил немецкий бомбардировщик «Ю-88», за что и был удостоен звания почетного гражданина старинного русского города.

— Немца трухнула Евдокия, — сказал Баранов догадливо и горько, призывая тем самым по ней не сокрушаться. — Боится, что немец сюда достанет, — развивал он свою догадку. Возникновение «мессера» в ясном небе над Конной, исход быстротекущей схватки, вообще тайны боя в отличие от дел житейских не поддавались таким быстрым, уверенным о них суждениям.

— Вынесла мне на прощание арбуз, — говорил Амет расстроенно. — «Угощайся, свеженький, на день рождения привезли, только что с бахчи…»

— Боится, что немец сюда достанет, — развивал свою догадку Михаил. — До левого берега, до Верхне-Погромного…

Лицо Амета помрачнело, в нем снова выступила замкнутость.

— Новенькую видел? — спросил Амет.

— Бахареву?

Михаил встретил новенькую, живя госпиталем, последним госпитальным утром, поцелуем с Ксаной и разлукой, его оглушившей, и к Елене, к ее мальчишеской фигурке, терявшейся в толпе летчиков и все-таки заметной, не приглядывался.

— Бахареву – слышал, — уклонился он от ответа. — «Ишачок», «ишачок», — верещит над целью, — прикрой хвостик!..»

Амет не улыбнулся.

— Боязно, Миша, — проговорил он тихо. Баранов слушал, глядя в планшет.

— Брать новенькую с собой на задание боязно, — повторил Амет.

…Баранова отозвали обратно в полк с еще большей спешностью, чем она была проявлена при создании засады.

Амет-хан остался дежурить один.

6

Почта, отыскавшая полк на левом берегу Волги, принесла Егошину два письмеца из дома и тугой пакет, отправитель которого обратного адреса не указал. Быстро пробежав обе весточки от Клавы и сунув их в планшет, чтобы потом перечитать еще раз, Егошин разорвал увесистый пакет. «Уважаемых товарищ майор, любезный Михаил Николаевич!» — прочел он, но тут раздался звонок комдива. Потом его затребовал «Ротор», штаб армии, потом на час была сдвинута, сокращена готовность, вновь к чтению писем Михаил Николаевич приступил не скоро; по горло занятый, он нет-нет да и вспоминал о пришедшей почте и предвкушал удовольствие, которое получит, перечитывая письма…

Только один человек мог обратиться к нему так старомодно: «любезный» – летчик Алексей Горов, сослуживец по Дальнему Востоку. Сразу после 22 июня Егошин перебросил звено Горова вплотную к границе. «Смотреть в оба! — напутствовал он старшего лейтенанта. — Смотреть в оба и – стоять, Горов, как подобает бойцу передового заслона!» В лице и в голосе Егошина, когда он это говорил, была растроганность. Любимчиков он не имел, но многие считали, что Горов – слабость Егошина, хотя Михаил Николаевич ни в чем ему не потакал, протекций не оказывал… Вообще он больше удивлялся Горову, а то и просто перед ним терялся. Становился в тупик. Выиграв спор за портсигар, заслужив своими посадками похвалу Хрюкина, Горов, когда инспекция отбыла, принес Егошину извинения. Слов, какие он говорил, Михаил Николаевич не помнил, но выражение лица и глаз летчика его поразило: Горов мучился, страдал оттого, что своим умением потеснил Егошина. «Перестаньте, Горов, — выговорил ему Михаил Николаевич. — Вас отметил инспектор, это в жизни военного – событие, которым нужно гордиться». — «Инспектор в Москве, а вы – здесь… Нехорошо…»