Анатолий Азольский - Окурки Страница 25

Со сладостной тоской вспоминал он трех женщин, кото­рых полюбил, которые и его полюбили, и взаимная любовь сделала четырех человек счастливыми. Если Андрианов, к примеру, брал за руку Томку и вел ее в шалашик, то Варвара и Люська провожали их добрыми словами, радуясь тому, что сейчас их подруге Тамаре и их брату Ванечке будет хорошо.

Иван Федорович пришел к твердому убеждению, что роты перестреляли бы себя и офицеров, не появись в Посконцах эти три добрые женщины. И его тоже уведут они из-под расстрела, хоть и стращают им следователи Андриа­нова на каждом допросе.

Был день, когда сам Иван Федорович захотел смерти. Он узнал в этот день о гибели Висхоня и Калинниченко.

Они были убиты в Горьком, при задержании в переулке у госпиталя. Опергруппа остановила их, Калинниченко безропотно отдал документы и оружие, не протестовал, когда группа скрутила его, но вдруг Висхонь бросился ему на помощь, разбросал оперативников, и тогда в ход пошли автоматы, в группе стажировался малоопытный офицер, он и открыл первым огонь.

Гибель их потрясла Андрианова. Он решил, что даже если его и оставят в живых, то в первом же бою на передовой он пойдет искать свою пулю.

Однажды под вечер привезли Люську. На голове – уродливая шляпка, рукав голубенькой блузки надорван, губа разбита, кончиком языка Люська слизывала кровь с нее. В четырех стенах ли сидела она, шла ли в открытом поле, но при ней всегда становилось темнее: таким сгущен­ным казался туман таинственности, не сдуваемый с Люськи никакими ветрами. Полковник из ГУКРа невольно глянул на ногти свои, пальцем коснулся щеки, проверяя, хорошо ли побрит.

– Гражданка Левчина, знаком ли вам человек, сидящий напротив?

Люська не могла ни врать, ни говорить правду. Она всегда сочиняла.

– Еще как! – подтвердила она, даже не глянув на Андрианова, – Ужас как напугал! В поезде ехала, а он подходит во-от с таким пистолетом! Снимай штаны, гово­рит, Машка – это мне, так какая ж я Машка, я Люда Кушнир, санинструктор 18-го полка. И пистолет на меня наставил. Снимай, говорит, штаны, я – полковник Дубров­ский, я вывел дивизию из окружения под Смоленском, я…

Увели ее, а потом и увезли. Оставалась неарестованной Томка, «младший сержант Гайворонская», но ее-то уж точно не найдут, а со смертью Висхоня и Калинниченко у следо­вателей рухнули все надежды на громкое дело. Уже начала отшлифовываться формулировка: «Следствие прекратить из-за гибели свидетелей неустановленного заговора». Но дознаватели семи дивизий на фронт не рвались, контрраз­ведчики тоже, и нельзя с пустыми руками покидать Посконцы, тогда и уцепилась особая группа за Смоленск. Люська все-таки спасла Ивана Федоровича. Не ляпни она про окружение, дивизию и Смоленск, Андрианову светил бы расстрел или штрафбат с низеньким порогом выживаемости. О Смоленске он сказал Люське, когда любил ее в шалашике, Люська, оказывается, была родом из тех смолен­ских мест, где бывал он в сентябре 41-го года. Тогда на прорыв из окружения пошла сводная воинская единица, жалкие остатки трех дивизии, что-то около батальона. Перед атакой собрались над картой, в, лесу, соображали, куда лучше ударить, чтоб прорваться, и)кому командовать. Генерал и два полковника от обсуждения уклонились, ушли в тень, буквально ушли, потихонечку отдалились от карты и сидели в тени густо растущих елей. Повел батальон Андрианов, двое суток звали его командиром дивизии, за что его потом допрашивали.

Объединенная компания военюристов, смершевцев и политработников (эти обеляли Шеболдаева) обзвонила и обтелеграфировала все отделы и управления кадров, запро­сила Москву и установила – с поразившей Ивана Федоро­вича радостью, – что в ноябре прошлого года старшего лейтенанта Андрианова И.Ф. наградили орденом Ленина за бои под Смоленском. С налетом издевки военюристы позд­равляли Ивана Федоровича и похахатывали: «Надо ж!… Витязь! Герой обороны Смоленска! Орден Ленина!.. До войны как звучало: орденоносец…» Заточенного в камеру комбата и капитана следователи награждали дураш­ливыми прозвищами, перед ним расшаркивались, угодливо спрашивали, не он ли окружал Паулюса под Сталинградом. И дергали Москву грозными вопросами: кто подписывал наградной лист на Андрианова, кто представлял к ордену. Обнаружилось вдруг, что Ивана Федоровича ищет еще один орден. «Эх, почему ты не герой Советского Союза?..» – вырвалось у полковника.

Иван Федорович метался по камере, не зная, что пред­положить.

Как-то ночью проснулся и вспомнил Кресты, соседа по нарам, тихого и скромного артиста Ивановского драмтеатра. Никакими заслугами не был артист отмечен, незаметный служитель искусств, на сцене появлялся в эпизодических ролях, талантик крохотный, но чем-то полезный, иначе Ленинград не переманил бы его к себе. Однажды вернулся он с допроса в сильном смущении, его, оказывается, следо­ватели стали называть заслуженным артистом, выдающимся деятелем советского театра. Ивану Федоровичу разные мыс­ли приходили по этому поводу, он в Крестах подумывал даже о том, что следователь пытается спасти незащищенного никакими титулами человека.

Догадался здесь, в камере. Есть же только два способа утверждаться в собственной значимости: либо врагов своих развенчивать до абсолютной никчемности, либо возвеличи­вать их, укрупнять, возвышать, дотягивать до героев. Ну, что лично для себя извлекли бы следователи Крестов из расстрела актера с амплуа «кушать подано»? Не упоминае­мого в афишах? Мелко, скучно, и принижает того, кто вершит жизнями. Зато как упоительно определять на смерть людей заслуженных и почитаемых! И эти, нынешние сле­дователи, кто они? Обычная энкавэдэшная мелюзга, так ни одного шпиона и не поймавшая, всех дел-то у них – самострельщики и дезертиры. А паек – по пятой авиацион­ной норме, а орденами обвешаны, а власть грандиозная. На памяти Ивана Федоровича был случай. При нем в штабной землянке один начальник орал на особиста: «А ты куда смотрел? Ты что, забыл, кто командует полком?.. Ты ко­мандуешь, ты!»

В эту ночь Иван Федорович, просветленный догадкой, мысленно простился со всеми женщинами Земли. Он был готов к смерти.

А утром все вдруг изменилось. Полковник сам открыл дверь камеры, за спиной его – перекошенные в страхе физиономии особистов, политработников, военюристов.

– Быстрей! В Москву!

Когда Андрианов (сердце пело и плакало) спросил, надо ли ему заезжать в госпиталь, ответили хором – мы, мол, тебя сами сейчас переосвидетельствуем, ты у нас побегаешь по полосе препятствий!

Все злые, возмущенные… Дали ему сопровождающего, и тот повез его в столицу. Там-то Андрианов и узнал, что запросы следователей разворошили старое, вроде уже давно забытое дело, и с самого верха пришло указание, как надо оценивать эпизод с прорывом из окружения, кого наказать, а кого вознести. Одних убирали, других выдвигали, тут-то и вспомнили о человеке, который вывел из вяземского котла остатки трех дивизий.

В госпитале Бурденко Ивана Федоровича признали год­ным к строевой службе, в Кремле вручили два ордена. Жил он в гостинице «Москва», было в ней много офицеров, генералов и красивых женщин. Андрианову все казалось: вот сейчас мелькнет Томка.

Посконцы снились каждую ночь. Просыпаясь, Иван Федорович спрашивал себя: кто виноват? Его окружали в гостинице здоровые и неголодные люди, бунт на курсах уже не представлялся дурной 6олезнью толпы, а приобретал очертания исторического деяния.

В соседнем номере проживала бывшая партизанка. В придачу к медали ей сунули два билета в Большой театр, и она пригласила Ивана Федоровича разделить с нею награду. От этой женщины пахло свежим постельным бельем и духами «Сирень».

Жизнь продолжалась, несмотря на разные курсы, крем­ли, смерши, ордена, театры и окопы.

Решив не искушать судьбу, он попросился в самое безопасное для себя место, на передовую.

1992