Юрий Гончаров - Теперь-безымянные Страница 25

Рука у Прохоренко, когда он передавал Копытину «бычок», подрагивала. Копытин сунул окурок в рот, жадно потянул горячий махорочный дым, в одну затяжку высосав весь «бычок» до конца.

По коридорным окнам, отбивая от стен штукатурку, полоснула пулеметная очередь, откуда-то сверху, с выступа здания, видного в разбитые, расщепленные, без единого стекла рамы.

И сейчас же позади, в противоположном конце коридора, тяжкими обвалами грохнули взрывы гранатных связок, зачастили немецкие автоматы, свидетельствуя, что немцы сорганизовались, пополнили свои ряды и от осады перешли к активному напору.

Коридор изгибался, с того места, где находились Копытин и Прохоренко, было не разглядеть, что происходит там, где начали нажимать немцы, — гремели только выстрелы, оглушительно отдаваясь в пространстве коридора.

Потом на стенах заплясали отсветы яркого пламени. По знакомому запаху, ударившему в ноздри, Копытин сообразил, что немцы пустили в дело огнемет.

Не видавшие этого оружия бойцы еще только смекали, сколь велика от него опасность, но Копытин понял сразу же.

Ну немцы! Ну хитры, ну коварны! Зажали, замкнули со всех сторон и теперь, чтоб не терять своих людей, хотят покончить с красноармейцами скорым и верным способом — сжечь всех живьем!..

По окнам опять простучала пулеметная очередь, отбивая от рам щепу. Прошлый раз пулеметчик сумел кое-кого достать, теперь бойцы были настороже, умнее — с первыми пулями метнулись под низ оконной стены.

Жаркие отблески ширились, полыхали ярче, ближе. Озарив всю видимую часть коридора, прошипев, сверкнула огненная струя и словно взорвалась бешеным пламенем. К желтому смраду тлеющих перин прибавился черный, смолистый дым самовозгорающейся жидкости. Он клубился в желтом отдельно от него, не смешиваясь, стремительными спиралями, завихрениями, с какою-то буйною, злою энергией. Сквозь выстрелы, шум, гулкое эхо, гремевшее в здании, снаружи в окна доносились крики на немецком языке. Они звучали, как ликование врага, от них еще сильнее становилось чувство полной безысходности, конца.

Чадный гудящий огненный вал надвигался из глубины коридора во всю его высоту. Теснимые огнем, бойцы пятились, били из винтовок в его обжигающее жаром кипение, за которым скрывались немцы с огнеметным аппаратом. Один солдат, обрызганный жидкостью, свалился на пол, корчась, катался в толпе, под ногами у людей. В сумятице его не замечали, топтали ботинками. Пылающими руками он рвал на себе одежду, пытался ползти от подступающего огня. Пламя, отбросив солдат, внезапно накатилось бурной волною, и горящий, орущий диким голосом человек исчез в его клубах.

Еще струя жидкости, с силой выброшенная из аппарата, шипя, пронизала бушевание пламени, ожгла потолок, стены, захватывая новую часть коридора. Огненный ливень полился сверху на бросившихся в разные стороны бойцов. Мгновенно взрывчато вспыхнули стены, покрылись текучими, черно-красными языками. С десяток солдат, не выдержав, сдавшись страху, побежали в свободную от пожара половину коридора, толкая друг друга, спотыкаясь, валясь на тех, кто хоронился возле Копытина за баррикадой. Трое, совсем без рассудка, перемахнули через наваленные мешки и пустились дальше.

— Куда?! — взмахнул руками Прохоренко, пытаясь схватить, остановить бегущих. — Там немцы! Куда?!

— Обалдели?! Назад! — закричали им вслед. Навстречу бегущим ударили автоматы. Двое упали, с разлету покатившись по полу, третий, подстреленный, присел и с тою же опрометью, с какою бежал на немцев, сильно хромая, кинулся обратно, под защиту баррикады.

Пулеметчик, снаружи с угла корпуса следивший за коридорными окнами, заметив мелькание фигур, опять прострочил по оконным проемам.

Тоскливый, сосущий, предсмертный холод заныл под сердцами у всех, кто был в коридоре. Крышка, сказало каждому сознание, дороги нет никуда.

Тоненький, белобровый, с детским лицом Коля Панкратов, совсем мальчишка, без пилотки, дыша открытым ртом с видным в нем розовым язычком, подполз к Копытину и прилег возле него на полу. В детских глазах Коли Панкратова были и страх, и томление, но более всего в них было ожидания, почти мольбы, направленной Копытину. Он смотрел на бывшего сержанта так, точно тот мог — и Коля ждал этого, просил его об этом — придумать и сделать сейчас такое, что спасет, вызволит всех из беды, сохранит всем жизнь. Еще люди приблизились, подползли к Копытину и Прохоренко, хотя они были ближе всех к немцам и возле них было опасней, чем позади, за их спинами. Копытин обвел взглядом жавшихся к нему людей: у всех было то же самое, что у Коли Панкратова, — ожидание чуда, которое должен был он сотворить… Наступали страшные, видно, последние для всех минуты, что понимали и чувствовали все, и в эти минуты, когда уже не было больше никаких других надежд, неоткуда было ждать спасения, когда уже ничто больше не могло помочь — самую свою последнюю надежду люди обратили к нему, Копытину, как-то разом, все одновременно вспомнив, что он единственный среди них опытный фронтовик, что он носил звание сержанта, имел боевые награды, которые не дают даром, а только за настоящее мужество в настоящих боевых делах. Обреченные люди собирались ближе к Копытину, движимые одним инстинктом, без слов отдавая себя его опытности, в стихийной, у всех появившейся в него вере, вере в то, что только он сейчас знает, что нужно всем делать, как надо поступать. Не только для Прохоренко, называвшего Копытина его старым званием, для всех в этом дымном, объятом пламенем коридоре Копытин снова был сержантом, старшим надо всеми командиром. Отнятое у него звание было снова при нем, возвращено ему окружавшими его бойцами, ждавшими и жаждавшими его власти, готовыми ему повиноваться, куда бы он ни повел, что бы он ни потребовал, ни приказал.

— Может, в окна? А, братцы? Как, сержант? — торопливой скороговоркой, неуверенно предложил один из теснившихся к Копытину солдат — сильно щербатый, черноликий от копоти. Все были черны, перепачканы сажей, с измазанными лицами, но этот выглядел чернее всех, сущим трубочистом.

— Пол надо пробивать, пол… — хрипло возразил другой, из-за плеча Копытина, с синеватым отливом ноздрей и век от угарного удушья, сжимавшего ему горло. — Как считаешь, сержант, только ведь и осталось, боле ведь ничего…

Минуту назад такой мысли держался и сам Копытин. Но в те секунды, когда по коридору, убегая от огня, мчались ошалелые бойцы, близко от баррикады под ногами у бегущих взлетели с пола паркетные плитки, подброшенные крупнокалиберной пулей, пронизавшей снизу междуэтажное перекрытие. Это немцы, этажом ниже, ударили вверх, в потолок, из противотанкового ружья, поставив его отвесно.

Даже такого пути не осталось у бойцов — сквозь пол… Дыру не пробить, немцы не дадут это сделать. И куда потом прыгать — на их штыки? На дула автоматов?

— Сколько там еще? — обращаясь сразу ко всем, указал Копытин кивком головы назад, туда, где бушевало пламя.

— Да человек десять, должно! — быстро ответил щербатый.

— Дуй к ним, скажи — пусть долбанут по немцам покрепче, гранатами, и все сюда. Понял?

— Так точно! — откликнулся щербатый живо, принимая приказание с охотою, с радостью, что среди всеобщей растерянности и уныния есть ум, который что-то понимает в совершающемся кошмаре, есть волевой, решительный человек, за которым можно идти.

Пригибаясь, щербатый на полусогнутых ногах, раскорякой понесся вдоль подоконников в глубь коридора, дышавшую красным огненным жаром, словно пасть доменной печи.

— В окно — это кошкой надо быть… Третий этаж, голые стены — шутка ли? — как бы заранее отказываясь, проговорил в куче бойцов тот, что хрипел горлом. — Нет, видно, уж отвоевались!.. Эх, твою мать!.. — и солдат смачно выругался, вложив в свою ругань все, что владело им в эту минуту: и гнев на врага, про которого он все время слышал, что тот слаб и глуп, а он оказался и силен, и умен, и досаду, что так скверно обернулось дело и теперь вот выходит только погибать — заживо гореть и задыхаться.

— Ладно скулить! — прикрикнул Копытин.

Сдернув с себя ремень, рассовав автоматные обоймы по брючным карманам, он вязал в одну тяжелую гроздь все бывшие у него немецкие гранаты. Он уже составил мысленно план, как действовать, и теперь спешил изготовиться — решали секунды, мгновения. У немцев только один огнемет, а то б они запалили коридор с обоих концов сразу. Не такие они простаки, чтоб так не сделать, если б имели два огнемета. Сейчас шипения струй назади не слышно, нижним этажом немцы перетаскивают аппарат наперед. И пока они не перетащили, пока впереди не забушевало пламя, не закупорило окончательно и этот выход из коридора — надо в него пробиться, какой бы цены это ни стоило.

— Все тута! — крикнул щербатый, блестя белками глаз на черном, как сажа, лице, шаром на раскоряченных ногах подкатываясь к баррикаде и валясь в кучу тел.