Евгений Рябчиков - Поединок на границе Страница 25

Когда он был за валуном, где почти не было ветра, то намеревался нести женщину к дорожнику: там тепло, там наверняка есть водка или спирт, там чай, медикаменты, сухая теплая одежда, там она будет спасена. Он понимал это и сейчас, однако чувствовал, что не сможет идти в гору. Вершины он не видел: ее скрывал снежный заряд. Сколько до нее метров? Сто? Двести? Но если он и сможет дойти до вершины, спуск тоже будет нелегким. Нет, он не мог, он боялся идти навстречу ветру, поэтому остановился.

«К машине, только к машине», — решил Елагин, повернулся и тяжело захромал вниз..

Больше получаса он спускался вниз, подталкиваемый ветром. Он уже не чувствовал боли в колене — болело все уставшее тело, не хватало воздуха, пот щипал глаза, монотонно и больно стучало в висках и затылке. Каждый шаг — новые страдания, хотелось сбросить с плеч ношу, ставшую неимоверно тяжелой, хотелось упасть на дорогу и долго-долго лежать, не шевелясь, но Елагин не подчинялся этому желанию, он шагал и шагал, чувствуя, что до машины уже близко.

Метр, второй, третий… Споткнувшись, Елагин упал и при падении снова больно ударил зашибленное колено. Упавшая вместе с ним женщина застонала, робко, как будто сквозь сон. Ефрейтор услышал стон, от этого стона возникла мысль: «Скорее, скорее нужно встать и идти. Скорее! Скорее встать!»

Елагин начал даже шептать эти слова, однако боль и усталость сковали его, он даже не шевелился. Обледенелые ресницы слипались, приятная истома разлилась по всему телу, он перестал ощущать тяжесть лежавшей на нем женщины, а губы продолжали шептать: «Скорее встать! Встать… встать…»

Очнулся Елагин оттого, что кто-то часто и быстро водил по щеке травинкой. Он открыл глаза — перед глазами сугроб. Сугроб становился все больше, и край его осыпался на лицо. Сразу вспомнилось все: дорога, падение, больная нога, голубой треугольник у камня. Страшная догадка испугала его: «Замерзаю!» В сознании промелькнули слышанные им рассказы о том, как, заснув на морозе, замерзали люди, промелькнули книжные страницы с нарисованными на них скрюченными, застывшими трупами. Елагин лихорадочно расстегнул пуговицы куртки, снял ее, положил на нее женщину и, волоча больную ногу, потащил куртку за рукава.

III

Исхаков зажег спичку и осветил циферблат — без десяти шесть: «Скоро два часа, как ушел Елагин, а трактора все еще нет». Надев рукавицы и втянув кисти в рукава шинели — от этого рукава стали похожими на трубы, которые ставят на самовар для тяги, — Исхаков начал вращать этими трубами. Не вставая со скамьи, он уже по нескольку раз выполнил и первый, и второй комплекс утренней гимнастики, но никак не мог согреться. Исхаков напряженно вслушивался, пытаясь уловить шум приближающегося трактора. Порой ему казалось, что он слышит стук мотора, но проходили минуты, он понимал, что ошибся, и снова слушал.

С того момента, как ушел Елагин, Бутылов и Исхаков почти не разговаривали. Вначале Бутылов ворчал, доказывая Исхакову, что нельзя было уходить шоферу, что нужно быть вместе, а Елагин ушел, бросив их здесь. Солдат не отвечал сержанту. Он считал, что прав Елагин, а не Бутылов, но не хотел спорить со старшим по званию. Умолк и сержант. Сначала он все время мысленно убеждал себя, что дежурный по части уже, видимо, позвонил и на заставы, и дорожным мастерам, попросил дорожников выслать навстречу трактор, и трактор с минуты на минуту подойдет, но сейчас, когда прошли часы, Бутылов думал о другом, он думал, что в штабе забыли о них. Сейчас его мозг настойчиво сверлила одна мысль: «Заметет!»

И хотя в бушлате Бутылову было не очень холодно, а пурга свистела там, за брезентом, он понимал, что, если их заметет — это может произойти, как он предполагал, часа через три-четыре, — трактор уже не сможет вытащить машину, а трактористу просто не под силу будет откопать их до тех пор, пока не стихнет пурга, а пурга может бушевать неделю. В его сознании всплывали тревожные картины гибели.

— Что теперь будет?! — Бутылов не заметил, как начал разговаривать сам с собой вслух.

— Костя давно ушел, может, что случилось? — прервал его Исхаков.

— У печки твой Костя греется. Куда ему спешить. Не его, нас заметает.

— Разве можно так о человеке…

— Все люди одинаковые. Больше о себе думают.

— Плохой ты, — Исхаков встал, плотнее подвязал уши шапки-ушанки и стал заправлять полы шинели за ремень. — Хочешь, пойдем вместе, не хочешь — сиди!

Как и в тот раз, когда уходил Елагин, Бутылов стал доказывать, только еще настойчивее, что идти в такую пургу — самоубийство, что если и случилось что-либо с шофером, то тот виновен сам, а не он — сержант, он не разрешал ефрейтору уходить, а раз не подчинился, пусть сам за себя отвечает. Слушал Исхаков торопливую, с выкриками речь сержанта и молча обвивал полы шинели вокруг ремня.

Откинув крючок, Исхаков толкнул дверку, но она не открывалась, пришлось надавить плечом — в узкую щель холодный ветер начал завихривать снег. Исхаков протиснулся через щель, захлопнул дверку и начал обходить машину с подветренной стороны.

Впереди виднелся большой сугроб, у самого края его чернел какой-то бугор: «Что это? Камень? Но когда выталкивали машину, камня не было видно, хотя и заряд был слабее и сугроб меньше».

Исхаков стал внимательнее всматриваться через косые полосы снежной завесы. Ему показалось, что бугор медленно двигается к машине: «Неужели Костя?!».

Прикрыв рукавицей, как козырьком, глаза, Исхаков широко зашагал туда, где на снегу был человек…

— Привел трактор. Дождались, — ворчал Бутылов, стряхивая снег, намерзший на шаль, пальто и брюки женщины.

— Отойди! Оббей с Кости снег, надень на него куртку, руки ототри. — Исхаков почти оттолкнул сержанта и начал снимать с ног женщины туфли.

Тонкие шерстяные носки, надетые на капроновые чулки, и сами чулки были мокрыми. Он сдернул носки и чулки и стал долго и старательно растирать шинельным сукном икры, ступни, заледеневшие пальцы, тер до тех пор, пока не почувствовал, что они стали теплыми. Тогда, сняв с себя шинель, он укутал ноги женщины, взял ее руки и начал старательно растирать их, теперь уже полой гимнастерки.

Исхаков вспомнил слова отца, что ни мороз, ни ветер не страшны путнику, страшно, когда в степи устанет конь и намокнет одежда. Мокрая одежда — смерть. Он перебирал всевозможные варианты: разломать ящик, где хранятся банки с кинолентами, и разжечь небольшой костер на одной из банок, а в кузове прорвать дыру для отвода дыма, как в юрте, но костер в машине опасен. Может, завести движок? Но выхлопную трубу наверняка замело, значит, часть газов будет пробивать в кузов. Это тоже опасно — можно угореть. Но другого выхода нет. Движок нужно завести — от него будет тепло, можно пить горячую воду. Киномеханик быстро встал, нащупал ведро, разбил рукой лед, уже покрывший тонким слоем воду, открутил пробку радиатора и стал наливать в радиатор воду.

— Что ты делаешь? — громкий и тревожный голос Бутылова, молча сидевшего до этого возле Елагина, прозвучал неожиданно. Исхаков даже вздрогнул.

— Движок завожу.

— С ума сошел! Задохнемся все! Не разрешаю!

Однако этот крик не подействовал на Исхакова, он начал рывком вращать рукоятку.

— Задохнемся! Запрещаю! — Бутылов рванулся к Исхакову, схватил рукоятку, но солдат оттолкнул его:

— Сиди!

IV

Полковник Анисимов смотрел то на лежавшие перед ним листки, исписанные мелким почерком, то на тюлевую штору, почти полностью закрывавшую окно.

После обеда, прежде чем возвращаться в штаб, он всегда заходил в свой кабинет, чтобы спокойно, лежа на кушетке, выкурить папиросу, просмотреть газеты. Сегодня он тоже зашел в кабинет, но, закурив папиросу, не лег на кушетку, а сел к столу. Прежде чем отдать машинистке текст завтрашней беседы о боевых традициях пограничных войск, он хотел еще раз прочитать его и заодно вписать вспомнившийся ему пример тех лет, когда еще солдатом он служил на афганской границе.

Восхищались тогда все, рядовые и командиры, подвигом четырех пограничников, задержавших банду басмачей. С особым уважением говорили о политруке, который в схватке был тяжело ранен, но продолжал руководить боем смело и находчиво до тех пор, пока не пришла на помощь поднятая по тревоге застава. Теперь тот политрук уже полковник, начальник политотдела. Недавно Анисимов встречался с ним в Москве на совещании политработников, но сейчас, когда хотел вписать подвиг бывшего политрука в текст беседы, оказалось, что забыл его фамилию. Он напрягал память, чтобы вспомнить, смотрел на тюлевую штору, вначале даже не замечая ее красивых узоров.

На стекла окна налип толстый слой снега, снег сползал вниз, оставляя после себя мокрые полосы, через мгновение эти полосы снова залепляло снегом, стекла вздрагивали от порывов ветра.