Одна маленькая правда - Кирилл Александрович Гончуков Страница 25

Слышались отрывистые крики команд. Люди, облаченные в робы, выглядящие все на одно лицо, пытались построиться в две шеренги, каждый возле своего блока. Где-то позади бараков послышался одиночный выстрел из винтовки.

Периодически на огороженную территорию въезжал поезд, тянувший за собой несколько вагонов. Из вагонов выходили люди. Здесь были все: дети, старики, женщины. Большинство из них было из деревень и оккупированных районов. Они выстраивались в колонну и шли вдоль рельс. Там их ждал доктор, проводивший быстрый осмотр. Именно он решал, кому продлить жизнь на один месяц, два, на полгода, а кому она не нужна совсем. Именно он был здесь всемогущим Богом. Старики, дети, беременные женщины – они не могли работать, их называли «лишние люди» . Они, по его указанию, шли вперед, думая что их ожидает баня и теплый суп. Но там ждала лишь газовая камера, как конвейер, выпускающая восемьсот трупов за десять минут, которые потом сжигались. Перед тем, как отправить их на кремацию, с трупов срезали волосы, вытаскивали золотые зубы. Волосы, пол марки за килограмм, продавали. Из них делали парики, набивали подушки, матрасы. Зубы переплавлялись тут же на территории в слитки, которые потом отправляли в Банк Третьего Рейха. Сожженный прах использовали как удобрение или же кормили им в пруду рыб. Говорили, что вокруг лагеря хорошо растет картошка и капуста.

Те, кому доктор позволял жить, шли налево. Их селили в бараки, брили на лысо, выдавали робы. Больше у них не было имен. Их заменял пятизначный номер. На груди, на рукаве, на плече, на спине. Везде были эти цифры.

Подъем начинался в пять утра с переклички. Все выстраивались возле своих бараков, в которых они спали – это называлось блоками. Если кто-то путал и вставал с другими, получал несколько ударов кнутом, прикладом или же просто ногами.

Четырнадцатый блок выстраивался возле своего барака: множество людей в рабочей форме, походящих один на другого и отличающихся лишь порядковым номером. У соседних бараков тоже заключенные пытались выстроиться в две шеренги, копошась, как сонное стадо. Где-то близко прозвучал гудок паровоза.

– Опять привезли. И откуда они только берут их? – Прошептал заключенный и тут же получил удар.

***

Герман упал из вагона лицом вниз и слушал, как следом выпрыгивают грузные немецкие солдаты, как подошвы их тяжелых сапог опускаются на мерзлый грунт. Поезд издал гудок и поехал дальше, шумом колес сотрясая землю.

По-немецки прозвучала команда встать, и Елагин, с завязанными за спиной руками, постарался подняться с дороги.

– Löse den Händen.

Кусок бечевки, до сих пор резавший запястья, потихоньку начал ослабевать, постепенно перекочевал в руки офицера и наконец оказался в его кармане.

Двое солдат, больно схватившись за плечи, подняли пленника и впихнули в длинную колонну, состоящую из людей всех возрастов: сгорбленные старики, дети, ищущие помощи большими невинными глазами, солдаты в рваных гимнастерках, множество людей с оккупированных территорий, создающие эту, казалось, бесконечную вереницу людей, так близко подступивших к смерти. Где-то впереди воздух разрубал четкий командный голос, с каждым вскриком которого колонна двигалась вперед. Вытянув шею, Елагин разглядел военврача, который указывал прибывшим куда им идти. Старичок, трясущийся, еле ступающий перед Германом, был отправлен прямо, вслед за израненной женщиной, а самому Елагину, мельком осмотрев его фигуру, врач указал налево.

Колонна, шагающая налево состояла исключительно из мужчин, разновозрастных, крепких, но еле ковыляющих от сильных побоев. Все они, пройдя несколько шагов, скрывались в каком-то здании, в дверях которого стояло еще несколько немецких солдат.

Внутри их ожидал начальник лагеря.

– Раздевайтесь! – Коротко рявкнул он на ломанном русском.

Трясущимися руками Герман начал расстегивать пуговицы на воротнике гимнастерки, будто ожидая смертного приговора. Глядя на начальника затуманенным взглядом, он пытался запомнить все, что мог углядеть в этот короткий промежуток времени: бумаги, множество подчинившихся приказу военнопленных и безукоризненное, хоть и слегка угловатое лицо немца. Внешне он походил на робкого юношу, не предающегося мирским порокам, чистым, но голос его, крик издыхающего ворона, наоборот, производил впечатление древнего старца.

– Имя? – Так же отрывисто последовал вопрос. По стеклу слуха провели ножом.

– Герман Елагин. – Робко ответил мужчина, вспоминая слова переводчика:

«

Впредь прошу Вас не говорить так тихо

».

– Герман Елагин. – Повторил начальник, старательно выводя имя в толстой книге. – Nummer 10642. Im fünfzehnten davon! -

«В пятнадцатый его!».

Один из солдат сунул Елагину новую одежду и выпихнул его во двор. Вместе с другими пленными Германа вели по грязной дороге между бараками, пока не дошли до строения, на стене которого значилась цифра пятнадцать. Дверь открылась и всю группу, как схваченных за холку котят, втолкнули внутрь.

Почти ничто, кроме голых стен, больше не окружало пленников. На полу были разложены грязные тряпки и тюфяки, именуемые здесь, по всей видимости, постелью. По плотно утрамбованному земляному полу, не стесняясь, пробегали мыши и насекомые, забивались в простыни и вообще считали себя здесь полноправными хозяевами.

Вдруг, все заключенные подернулись, заслышав на улице немецкие крики, сопровождаемые ругательствами на русском языке, которые, впрочем, оставили безразличными меньших обитателей жилища. Кричали громко, отчетливо слышался звук ударов, будто били человека. Слышно было, как тот, кого били, хрипел, даже не пытаясь возражать своему мучителю. Затем все стихло, и через несколько секунд в лачугу вбросили еще одного человека.

Лицо его было опухшим от побоев, из разбитой скулы текла кровь. Он был так слаб, что не мог подняться и продолжал лежать, как его кинули, пока заключенные не помогли ему сесть. Слипшиеся волосы, изрядно покрытые сединой, свисали на лицо грязными сосульками. Казалось, он был очень стар, так стар, что уже никогда не сможет подняться. Растерянными глазами он пробежался по лицам своих сотоварищей.

– Вас только сегодня привезли?

Ответом ему было множество утвердительных кивков.

– А… – Голос его еле слышно шелестел, и чтобы услышать его, всем пришлось затаить собственное дыхание.

– А Вы долго здесь? – Наклоняясь к бедняге, спросил Елагин.

– Да уже два месяца или чуть больше. Я сбился со счета, – продолжал человек. – Надеюсь, скоро уйду отсюда.

– Как? Отсюда есть выход?

– Да, есть один. В трубу печи крематория. До нас всех очередь дойдет, не сомневайтесь. – Он усмехнулся, и тонкая струйка крови стекла по губам, превращая едва обозначенную на лице улыбку в злобный оскал.

– Сколько