Федор Абрамов - О войне и победе Страница 26

Выйдя из бани, мы сидели перед шкафами, вытирались, пили пиво, блаженствовали. Я давно не испытывал такого удовольствия.

Отдыхало тело, отдыхала душа. Было приятно сидеть с добрыми, хорошими товарищами, которые любят тебя и которых ты сам любишь.

Герман улыбался блаженной улыбкой ребенка. Хорошо! Хорошо!

– А знаешь, Федор, ведь здесь нас застало наводнение. До колена воды. Выбрались мы на улицу. Я бреду по колено. Мне что – у меня деревянные ноги. А Петьке-то каково до колена. Бабы кричат: стенки, стенки держитесь – в люки сорветесь. А я и не знал, что есть люки. А помнишь, Петро, у меня протез лопнул – и ты тащил меня целый квартал.

Петька – человек рационалистического склада (по крайней мере, хочет быть таким), предаваться воспоминаниям не любит.

– Пей! – кивнул он.

Потом стали одеваться. Вижу, Петька привычно стал осматривать культяпки Германа. Натерло, нарывы. Нагноения.

– Сиди! – сказал он.

Раз – и гнойник в его ногтях. Герман подергивается, морщится.

– Не придуривай. Как пойдешь?

Он подносит к глазам гнойник, катает на пальцах, рассматривает.

– Видишь, сегодня суше.

И все это без малейшей брезгливости, без проявления какихлибо эмоций.

Проделав эту операцию (а он совершает ее каждый раз), Петька даже не пошел обмыть руки.

Что это? Нечистоплотность или привычное отношение к телу Германа, как к своему?

Какая человечность! Какая душа у этого парня.

– Герман, тебе больно ходить? – спросил я.

– А как ты думаешь? Конечно, больно. Видел, что у меня на культяпках. Каждый шаг с бою, Федор. Но ничего! Вот только протезы не дают… Скрипят как немазаная телега.

– Как не дают? Почему?

– Экономят средства. Раньше на год выдавали, а теперь на два. А понимаешь, Федор, на два они никак не выдерживают. Да и неудобно: скрипят. Идешь, все только и смотрят: телега или человек. А на заседанье опоздаешь – хоть не заходи. Такой шум да скрип – докладчика не слышно.

Боже мой! Германа волнуют прежде всего удобства людей. Видите ли, людям он доставляет неудовольствие. А то, что ему плохо, – наплевать.

Слушая его, я вспомнил один случай. Вышли мы с Германом вечером с факультета, к остановке подходит автобус.

– Нажимай, Федор! Побежали. Вдруг что-то треснуло.

– Стоп!

В чем дело? Выпал болт из протеза. Стали искать. Я кое-как нашел.

Герман достал ключ, засучил штанину и тут же стал ввинчивать болт. Мы провозились минуты две, пока удалось приладить болт.

– Ну, спасибо, Федор, – обрадовался Герман. – Спас ты меня. А то сидеть бы мне неделю дома.

Было полпервого ночи. Мы долго ждали автобуса и не дождались.

– Пойду-ка я, Федор, вперед. Может, что попадется.

– Я провожу тебя.

– Нет, нет. Люся будет ругаться. Привет ей большой.

И он, закидывая протезы, ужасающе скрипя ими на морозе, поплелся домой. И вот какому-то мерзавцу пришла идея экономить средства на протезах Германа. Мучайся – зато экономия. И ведь, наверно, негодяй радовался: вот, мол, изыскал дополнительный источник экономии, и, может быть, даже премию получил. Ужасно! А сколько таких Германов в Ленинграде? Какова экономия! Да если бы их было и много. Разве может быть речь об экономии на Германах?

После того как Петр произвел операцию над Германом по вырыванию затвердевших гнойников, Герман стал прилаживать протезы.

Вижу, бинтует культяпки, потом натягивает капрон – две пары.

– О, да ты простые-то еще не носишь.

– Капрон меньше натирает. Слушай, у Люси наверно есть бросовые чулки. Спроси.

У Люси действительно оказалось две пары негодных чулок. Когда мы пошли с Германом в баню в следующий раз одни (без Петра), я передал ему. Он долго вертел их, рассматривал.

– Не возьму. Они еще совсем хорошие. Их носить можно. Меня опять поразила эта забота о другом человеке. Сам он транжирит деньги направо и налево, а тут проявил практичность. У них с Петькой такой обычай: идут в баню безо всего и каждый раз покупают мочалку.

– Вы слишком богаты и расточительны, – заметил я. – Я не могу позволить себе этого.

– Понимаешь, жинка ругается, когда прихожу с мочалкой. А потом, Федор, раз в десять дней можно позволить себе удовольствие. Вот он – русский человек! Сплошная доброта. Между прочим я рассказал Герману о своем двоюродном брате Арт. Дмитриевиче. Он очень внимательно слушал.

– Понимаешь, Герман, я лет до 11 не знал, что у него нет обеих ног. Идет, покачивается, с тростью, всегда улыбочка.

Тут я рассказал ему историю его жизни, то, как его бросила молодая жена и как, спасая себя, приютила его монашка Анастасия Алексеевна.

Герман был возмущен поведением жены-изменницы. Но когда я упомянул, что Арт. Дм. очень гордился, что он каждый год первый приносил жене из лесу свежую землянику, это его очень обрадовало и заинтересовало.

– А далеко ли этот лес? А как он ходил?

А как радовался Герман, когда он, зайдя в баню, выжал на силомере всех больше! К моему удивлению, Петр Андр. тоже выжал больше меня.

Да, таков Герман. Но жизнь его не балует. Человек отдал людям самое дорогое, отдал все. И как же отплатили ему люди? Он ютится в общежитии студенческом. В одной комнате – две матери, жена, он, двое детей. О занятиях дома и речи быть не может. Человек, которого надо бы носить на руках, не имеет ни нормальной комнаты, ни ванны. Это ведь ужасно, когда он вечером карабкается на своих культяпках в уборную. Это видят студенты. Герман не раз ставил вопрос о жилье – перед ректором, перед Житченко. Дайте комнату в квартире, где есть ванная. В самом деле, баня для него – самая большая проблема.

И вот эти люди глухи к его просьбам. Да как они смеют называться коммунистами! Если бы они были настоящие коммунисты, они бы уступили ему (на худой конец) комнату в своих апартаментах.

Какое безобразие! Почему этим здоровым мужикам все удобства в жизни, а Герману – ничего? Может быть, их заслуги больше перед государством? Допустим, что больше, допустим, что ноги человеческие ничего не стоят.

Но кто же помог Житченко и Александрову выдвинуться в жизни!

Герман! В то время как эти два здоровых мужика околачивались в тылу, этот мальчишка завоевывал им победу, право на работу в науке. Это Герман сделал Мейлахов, Плоткиных, Александровых и прочих тем, что они есть сейчас. И вот награда! Они забрались в комфортабельные квартиры, а Герман каждый вечер на культяпках своих ползет на глазах у студентов в общую уборную.

Нет! И Александров и Житченко лишены элементарной совести!

И что поразительно! Герман служил за них во время войны. Он отдувается за них и сейчас. Мейлахи и Плоткины загребают деньги, роскошествуют, а он, Герман, и после войны организует им условия для производительной работы и спокойной жизни.

Да, это он сейчас проводит всю организаторскую работу на факультете, гремит весь день по коридорам. А они со всеми удобствами творят науку. Безобразие!

Все эти мысли мне пришли в голову, когда я мылся в бане. Что бы сделать? Трахнуть об этом на каком-нибудь партсобрании, написать в Горком, в Обком, в ЦК? Выйти на трибуну и прямо рубануть. Как смеете вы, Александров и Житченко, говорить здесь от имени партии? Вы, которые забыли о Германе. Вы зарекомендовали себя в науке, но кто вам помог это сделать? Герман. А видели ли вы, как он ползает в уборную, карабкается по грязным полам бани? А видели ли вы, какие операции над ним проделывает Петр? Так как вы смеете держать его в общежитии?

Поможет ли это? Но действовать надо! Нельзя терпеть это!

– Я хотел бы, чтобы Житченко хоть раз со мной сходил в баню, – сказал Герман.

– Дорогой мой! Это невозможно. Он не ходит в баню. Как-то на днях Герман попросил в партбюро отпуск на три дня. Надо написать статью. Мы подумали-подумали и просьбу отклонили.

– Нет, сейчас ты нужен на факультете. Другой бы стал кричать. А Герман – нет.

– Герман, – сказал я однажды, – тебе надо писать диссертацию. До каких пор ты будешь в роли организатора? Зачем ты согласился второй год работать в партбюро? Разве ты хуже других?

– Но надо же кому-нибудь работать! Ты ведь сам просил меня остаться. И Рождественская, и Емельянов и другие.

Да, он все принимает за чистую монету.

Наивность и простодушие подкупающие! Он, как и в годы войны, опять пришел на выручку. Собственные неудобства его не волнуют, он к ним привык. А вот дети – это другое.

– Требуй ты комнату. Квартиру требуй! – говорю я.

– Да, придется просить. Понимаешь, Ленка у меня на коленках ползает, мать ругается: ты чего это? А чего ты не ругаешь папу: он тоже на коленках. Понимаешь, что получается. Увидела – ползет отец, и ей надо. Вот что дети.

Герман сообщил мне такие факты, которые меня буквально потрясли.

Оказывается, рука человеческая оценивается у нас в зависимости от зарплаты человека. Колхозник, потерявший руку на войне, получает 40 руб. Такую пенсию получает Валька Филиппов (до войны он нигде не работал). А какой-нибудь Кныш получает за свою руку не одну тысячу.