Павел Кодочигов - Так и было Страница 26

И минометов у фрицев хватало. Эти как начнут частить, так головы не поднимешь — осколков от мин много разлетается и все по земле стелются. Хуже всяких снарядов эти чертовы мины.

А теперь, когда батальону приказали выбить противника из небольшого леска по пути к какой-то деревне, немцы словно осатанели: и снаряды рвались по всему полю, и мины будто чечетку отбивали, и пулеметы захлебывались в каких-то особенно остервенелых очередях. Много бы народу побила эта сатанинская сила, если бы встретила полнокровный батальон в начале наступления. Теперь цепочка атакующих была редкой, из-за наступившей темноты невидимой, чтобы не выдать малолюдье, приближалась к лесу молча и потерь несла немного.

Трехдневные, почти беспрерывные бои на шоссе научили Иванова многому, и он шел на сближение с противником, как бывалый солдат. При взлете осветительных ракет нырял в снег, дожидался их излета, вскакивал и снова торопился вперед. Когда пулеметный огонь прижимал к земле, тоже отлеживался или хоронился в воронке. Сам не стрелял, чтобы не тратить попусту патроны и не вызвать на себя ответный огонь.

Лесок был уже близко, он надеялся благополучно добежать до него, но что-то сильно ударило в правый бок, и Иванов, будто споткнувшись, рухнул в снег. Выпавший из рук автомат дал короткую очередь и смолк. Немцы ответили на нее огнем, но все пули пролетели мимо.

Протянул за оружием левую руку — не достал. Пополз и тотчас зажмурился от резкой боли, почувствовал, как кровь спускается по ноге и заполняет и без того мокрый, ни разу не просушенный с начала наступления валенок. До автомата добрался, поставил его на предохранитель и пополз обратно. Перед глазами зажигались и гасли, кружились в диком хороводе, а то и неслись навстречу, словно трассирующие пули, желтые светлячки. Полз медленно и неудобно, оберегая правый бок, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть и утишить боль.

Бой отдалялся, начинал глохнуть — значит, добрался батальон до леса, пошел дальше. Вспомнились обнадеживающие строчки: «Был я ранен, лежал без сознанья, шел по-прежнему яростный бой. Медсестра, дорогая Анюта, подползла, прошептала: «Живой!» Тут же подумал: «У меня все не так: сознание не потерял, бой стихает, а сестры нет. Придется самому до санроты ползти, знать бы еще, где она».

После выхода к своим его поразило обилие песен, появившихся в стране, пока он был в оккупации. Их пели по вечерам и у костров и в землянках. До войны Гришка совсем не пел — стеснялся, считал, что это девчоночье дело, а в роте не удержался, стал подпевать и многие песни успел выучить наизусть, а если бы кто-нибудь полюбопытствовал, какая из них ему нравится больше всех, не ответил бы. Нравились все: и знаменитая, обошедшая все фронты «Землянка», и «Шумел сурово Брянский лес», и песня о втором стрелковом храбром взводе, со слезами на глазах слушал рожденную в окопах песню о гибели молодого бойца: «Вы не вейтеся, чайки, над морем — вам негде бедняжечкам сесть. Слетайте в Сибирь, край далекий, снесите печальную весть: как в том, в том лесу, в том лесочке наш полк окружен был врагом и там, в том лесу, в том лесочке, боец молодой помирал...» В окопах же, наверно, была первый раз спета песня о пулеметчике с Васильевского острова, с завода «Металлист», которого рано утром навестил полковник. Слова каждой из этих песен душа принимала легко, и так же легко они запоминались. Всех солдат роты, заметил Иванов, как-то особенно волновала песня о медсестре Анюте: «...И взвалила на девичьи плечи, и во фляге согрелась вода — эту встречу и тот зимний вечер не забыть ни за что никогда...»

Она и сейчас звучала в нем, помогала каким-то непостижимым образом карабкаться на левом боку. А правый горел, набухал, все чаще приходилось стискивать зубы и ждать, когда утихнет боль.

Бой позади почти смолк, слышалась обыкновенная ночная перестрелка. Иванов полз, все время поглядывая по сторонам, чтобы не пропустить мимо себя медсестру. Она не появлялась. Вместо нее вдруг возник перед ним вожатый упряжки собак, обрадовался, что нашел раненого совсем близко от санитарной роты, помог забраться на легкие санки и погнал упряжку назад. В санроте сделали укол, наложили повязку и тут же вместе с другими ранеными, уже погруженными на сани, отправили в медсанбат.

Операцию делали на рассвете следующего дня. Он спал и до нее, как только попал в медсанбат, уснул и после операции, проспал бы еще сутки, да разбудили:

— Эй, друг, на пожарника уже сдал. Может, пообедаешь, освободитель Новгорода?

Смысл сказанного дошел не сразу. Он еще позевал, протер глаза, потом приподнялся:

— Что, уже освободили?

— Еще вчера. Мы уже отпраздновали.

— А Старую Руссу?

— Эк куда хватил! Там еще и не начинали.

Как все перевернулось на белом свете! В сорок втором за два с лишним месяца Валышево не могли взять, а тут за какую-то неделю фрицев из Новгорода вымели.

В госпиталь Иванова не отправили. Осколок прошел по касательной, ничего не повредив внутри. Такое ранение считается легким.

— Радуйся — в медсанбате подлечим и попадешь в свой полк, — сказали Иванову.

Однако рана оказалась в таком месте, что ни сесть, ни встать, ни повернуться. Какое движение ни сделай — нестерпимая боль. Честно вылежав две недели, решил перебороть ее, встал и походил. Рана тут же открылась, пошла кровь. Получил нагоняй от хирурга и снова залег, прислушиваясь к возобновившейся боли. Она стала даже сильнее, порой казалось, что кто-то вцепился в края раны жесткими пальцами и рывками растягивает их в стороны. Пустяковое ранение, а лежи себе бревном, баюкай единственную ранку.

Январь простоял светлый и ко всему живому благостный. В палатке стойко держалось тепло, а днем, когда ее нагревало солнышко, становилось даже жарко. По вечерам горела настоящая лампа, завтрак, обед и ужин приносили исправно, перевязки делали. Хорошо лежать в медсанбате, покойно и беззаботно, как на курорте.

Руки и ноги занять было нечем, а вот языкам работы хватало. Стоило одному рассказать анекдот, как кто-нибудь подхватывал, и начиналось: один другого перебивает, один над другим посмеивается, вся палатка за животы держится. Немолодой уже, узкоплечий и сутулый сержант с остреньким носом и светлыми, хитрющими глазами сказки рассказывал. Как начнет, так на всю ночь. Голос у него негромкий, прокуренный, говорит, не повышая его, складно, будто вязь какую выводит. Спать бы под такое тихое журчание, а не заснешь, все время узнать хочется, что дальше будет. Спросил как-то Гришка, где он столько сказок узнал и как все помнит. Сказочник посмотрел на Иванова с интересом: «Так я из них шашлык делаю». — «Какой шашлык?» — «Э, не пробовал еще? Вкуснятина, скажу тебе! А делают его так: на шампура — это металлические стержни — нанизывают кусочки мяса, лука и поджаривают на огоньке. И я так: одну сказку начну, потом к ней другую пристегну, третью. Понял?» — «Понять-то понял, но как?» — «Что как?» — «Как вы помните, что и в каком месте «пристегивать» надо?» — «Пристегиваю, что подходит. Сегодня одно, завтра — другое, ничего подходящего нет, так придумаю что-нибудь. Когда сказок знаешь много, это легко. А узнал я их столько от бабушки своей, как Пушкин от Арины Родионовны». Сказки сержанта всегда кончались хорошо, и это внушало надежду, что и в жизни добро может победить зло, восторжествовать над ним.

Как-то вечером разведчик, высокий и плотный парень, свою «сказку» рассказал. Получилось это у него случайно. Сначала пожаловался:

— Отъелся я тут, как ползать буду, не знаю, — показал, какой живот отростил, смахнул со лба прядь черных жестких волос и продолжал: — В задницу бы ранение не получить — ни одна девка после этого мне улыбаться не будет. — Посокрушался, будто уже получил такое ранение, и вдруг спросил: — Хотите я вам одну историйку расскажу?

— Валяй, все равно делать нечего.

— «Валяй!» Да вы мне сто граммов должны за нее поставить, как пишут в газетах, я с вами опытом делиться буду. Так вот, значит, приказали нам «языка» взять. Как всегда, срочно! И не-мед-лен-но! Ну, выбрали подходящее местечко, понаблюдали за ним два дня, пошли. Все гладко у нас в ту ночь получалось, а я заметил: когда вначале все идет хорошо, под конец надо какую-нибудь каверзу ждать. Так и получилось. Метров сто до немецкого дзота осталось, «язычок» наш около него топчется, саперы последние мины снимают. Вот-вот мы его возьмем и целенького притащим домой.

Саперы проход сделали, обратно поползли. Мы — вперед и слышим, что вы думаете? Нет, не передергивание затвора, не команду, даже не немецкий говорок, а слова: «Рус, не ползи! Вижу!» Не совсем чисто по-русски, но разобрать можно. У меня волосы под шапкой дыбом. Смотрю на ребят — глазами моргают, будто только из воды вынырнули. Хорошо еще, что никто на спусковой крючок со страха не нажал. В разведке вот это, перед броском к траншее, время самое напряженное, нервы у всех струнками натянуты, и тут такое... А он снова: «Рус, не ползи! Вижу!» Не удивляйтесь, что улыбаюсь. Это теперь, а тогда показалось, что с меня, с живого, шкуру сдирают. Видит — и не стреляет! Почему? По-че-му-у? На какого-то сознательного арбайтера наткнулись? И что этот сознательный станет делать, когда назад двинемся? Тихонечко так, чтобы и соломинка не шелохнулась, развернулись, попозли. За полмесяца до этого фрицы нас так прижали, что мы Малый Волховец в два прыжка перескочили, но в свои окопы бодренькими вернулись, а в этот раз свалились и дышим, как выброшенные на берег рыбы, и слова дельного сказать не можем, — разведчик потряс головой и усмехнулся. — Начальство в гневе: «Не морочьте нам головы! Ветра испугались, от кустика убежали?» И дальше в том же духе. Начальство нас привечает, когда мы с фрицем возвращаемся, а если пустыми, то ой-ой!