Карл Кноблаух - Кровавый кошмар Восточного фронта. Откровения офицера парашютно-танковой дивизии «Герман Геринг» Страница 26

Я отправился к насыпи и пошел дальше. Мое «сопровождение» заметно поредело. За Влото нам встретился на пути товарный поезд. Мы сели на него и утром приехали в Хамельн. Дальше я уже не пошел, просто не мог физически, и отправился искать место для сна в военной гостинице.

28 марта

Обстановка на фронтах непонятная. Поезда на Ганновер не идут. На первых порах пришлось отказаться от своего намерения добраться до Берлина.

До полудня я приехал в Пирмонт. Я заметил, что положение мое небезопасно: обсуждать военные и политические события уже было невозможно. Сводки вермахта были запутанными. Американцы уже были в Дармштадте.

29 марта

Сообщения с фронта сбивают с толку: «…севернее Дуная наши войска отражают атаки противника. В северо-западных отрогах Татр наступление противника остановлено контрударом… Храбрые защитники Кюстрина ведут тяжелые самоотверженные уличные бои в старом городе… В Курляндии восточнее Либавы, северо-восточнее Фрауэнбурга и северо-западнее Доблена отражены мощные удары… На Нижнем Рейне после кровопролитных боев англо-американским войскам удалось войти в Хамборн… Моторизованные войска противника на узком участке фронта переправились через Вецлар и прорвались в районы Гисен — Марбург и Грюнеберга…»

30 марта

В Восточной Пруссии все еще идут бои. Что скрывается за текстом сухих сообщений, можно себе представить: сам там побывал. В сводке сообщалось: «…в районе Данцигской бухты у Вестерплатте и в Вислинской низменности идут тяжелые бои. После ожесточенных боев и разрушения портовых сооружений пали Готенхафен и Данциг… Части всех родов войск, подразделения снабжения и штабы сражаются на передовой… Благодаря этому боевому духу фронт армии не был прорван ни в одном месте, а противник был вынужден завоевывать каждый метр восточно-прусской земли ценой огромных потерь в живой силе и технике. Большевики в боях с 4-й армией потеряли с 12 января по 28 марта 2557 танков, 2734 орудия, 304 миномета, 82 самолета, 1172 пулемета и много тысяч пленными…»

2 апреля

В Пирмонте слышится канонада. Я принял последнее решение. Пирмонт — город госпиталей. Здесь можно было бы совершить бесшумный уход. Но это было не так просто. Нельзя было просто объявить о прекращении своего членства, как в спортивном клубе. Плен? Не сегодня!

5 апреля

Я пешком вышел из Пирмонта. Поезда уже не ходили. Американцы стояли между Мюнстером и Детмондом.

По дороге на Хамельн тянулись авантюрно выглядевшие солдаты. Некоторые везли багаж в детских колясках. Я был избавлен от такой заботы — багажа у меня просто не было.

От Люгде доносился шум боя. Распространялись самые дикие слухи. Якобы американцы уже были в Хамельне. Чтобы не попасть в руки заморским братьям, перед маленькой деревушкой Вельсде я покинул главное шоссе и пошел по проселочной дороге, которая серпантином вела в горы западнее Везера. Отбившиеся от разных частей солдаты пытались вместе со мной «сорваться с крючка» у американцев. Через два часа мы вышли к Везеру у Гронде.

Американские истребители контролировали дорогу Хамельн — Хольцминден. Паром через Везер у Грондена был потоплен, а паромный трос перерублен. Я стал искать какое-нибудь средство, чтобы переправиться, и нашел ветхую лодку. Я с трудом попытался столкнуть ее в воду и вдруг услышал позади грубый окрик:

— Лодка останется здесь!

Я обернулся. Передо мной стоял старик с угрожающим лицом:

— Лодка — моя! Вы на ней не переправитесь! Война кончилась, а американцы сейчас будут здесь!

До моего уха долетало глухое урчание танковых моторов.

Я попробовал снова столкнуть лодку в воду. Старик приближался ко мне с жердью в руках. Положение стало критическим. Стрелять в человека, который думает, что защищает свою собственность, было для меня немыслимо. Но с другой стороны, я считал, что имею право сам определить время моего пленения. И я считал, что оно еще не наступило.

Чтобы не стрелять в старика, я решил сблефовать:

— Теперь послушайте меня! Если хотите сохранить свою лодку, тогда перевезите меня на другой берег. Потом можете поступать, как вам заблагорассудится. Остановить меня вы не сможете, в случае необходимости я применю оружие!

Старик молча согласился. Я вздохнул с облегчением!

Сильными гребками весел, которые я не доверил старику, я повел лодку к восточному берегу Везера. В поле зрения у меня был Гронде и улица, ведущая к паромной переправе. Если подойдут американцы, то только здесь! А вот и они: на проезде стоял «Шерман», потом он стал медленно ползти к берегу. Башня повернулась, пушка нацелилась на нас. Я глянул в отверстие ствола. От спасительного берега нас отделяли всего два метра. Старик пересел за весла и сделал сильный гребок. Я спрыгнул.

Промочив ноги, я быстро спрятался в укрытии. Старик теперь тоже был в безопасности. Я осторожно высунулся, американец не выстрелил, а то бы он просто сдул нас пушкой с лодки.

Люк «Шермана» открылся. Из него по пояс вылез командир, взял бинокль и посмотрел на нас.

«Эх, мальчик, мальчик! — подумал я. — В Восточной Пруссии ты бы такого не сделал, там бы ты просто не выжил!»

Я вышел на дорогу Хамельн — Хольцминден и тут же свалился в придорожную канаву — надо мной на бреющем пролетали американские истребители-бомбардировщики, стреляя во все, что придется.

Через 20 минут («Шерман» уехал назад) я встал и с несколькими солдатами, оказавшимися рядом, пошел по полю в Бёрри.

На окраине деревни нас встретили отчаянно жестикулирующие женщины:

— Быстро уходите дальше! Нам не нужны военные в деревне! Американцы сейчас будут здесь! Если здесь начнется стрельба, то в последний момент войны могут пострадать наши дети! И наше жилище может быть разрушено! Не хотим больше видеть немецких солдат!

Я хорошо понимал этих женщин, однако было больно сознавать, что солдата принимают только тогда, когда он выступает как победитель! И это справедливо по отношению к солдатам всех наций!

Я неприятно был поражен, когда увидел белые полотнища в окнах. Здесь я впервые увидел их во время войны с немецкой стороны и не смог удержаться, чтобы не сказать этим женщинам пары слов:

— Простыни, которые вы вывесили там, на флагштоках, настолько белые, что американцы их, безусловно, будут уважать. Может быть, вам удастся еще убедить «джи-ай», что на них никогда не висели флаги со свастикой?

Уязвленные женщины от нас отстали. Солдаты, стоявшие вокруг меня, заулыбались. Через Бессингхаузен я с несколькими отставшими к 17.00 вышел на юго-западные склоны Ита. Под деревьями стояли замаскированные машины мотопехотной дивизии, вернее, то, что от нее осталось после боев в Западной Германии. Капитан, с которым я завязал разговор, рассказал мне, что с наступлением темноты дивизия продолжит отступление через Хильдесхайм дальше в Гарц. Он готов подвезти меня до Хильдесхайма.

В это время пошел сильный дождь. Мы дожидались спасительной темноты, потому что в светлое время суток по дороге не могла ехать ни одна машина, чтобы сразу же не стать добычей американских истребителей-бомбардировщиков.

18.45. Колонны пришли в движение. Сначала по серпантину надо было подняться на гребень Ита. Я сидел в открытом вездеходе мокрый до нитки. Мы остановились. Моторизованный разведывательный дозор выяснял обстановку на перекрестке в Хеммендорфе, так как во второй половине дня американские части уже видели на дороге Альфельд — Коппенбрюгге.

В 21 час для охраны Хеммендорфского перекрестка подошла гренадерская рота.

В 22 часа наша колонна быстро поехала и через тридцать минут уже стояла у восточной окраины Эльце. Была темная ночь. Дальше поехали очень медленно через Бургштеммен, Хайерсум, Химмелстюр.

Здесь, на северной окраине Хильдесхайма, я вылез из машины. Несмотря на темноту, я заметил, что город разрушен бомбардировками. И теперь это были руины, просто руины. Остатки стен лежали на улицах. В воздухе висел запах пожара. Было 23 часа, когда я вышел на дорогу, ведущую в Ганновер.

6 апреля

В 1.00 я пришел в Гросс-Ферсте. За затемненными окнами деревенского дома я заметил слабый огонек. Я зашел. В прихожей сидело несколько фольксштурмовцев. Член партии спросил меня, что мне надо. Я ответил, что в данный момент ищу место, чтобы переночевать, и больше — ничего.

С одной стороны помещения на полу лежали матрасы. Я лег и от усталости сразу же уснул.

6.00. Внутреннее беспокойство заставило меня проснуться и встать. Фольксштурмовцы предложили мне горячий напиток и кусок хлеба. Вскоре я уже шел по дороге.

В нормальные времена между Ганновером и Хильдесхаймом ходит 11-й трамвай. Сейчас ничего не ходило. В разных местах над трамвайными лутями висели оборванные контактные провода.