Борис Ямпольский - Дорога испытаний Страница 26

— Отравлены, отравлены! — с готовностью откликнулись из темноты.

— Дядьков уже баночку навернул, — выдал его кто-то из товарищей.

— Есть позывы, Дядьков? — спросил интендант.

— Есть, есть, — отвечал Дядьков, — еще на одну баночку!

Ракеты на шатающихся стеблях повисли в ряд над горизонтом и долго не гаснут, и в их бледном, холодном свете видна прекрасная печальная земля.

Проходим аэродром. С первого взгляда обычное, ровное, ничем не отличаемое поле. Но, обойдя глубокие воронки, попадаем на стартовую дорожку, видим вешки, еще сохранившиеся флажки. Пахнет горючим и терпкими маслами, еще присутствует в поле воинский, смелый, веселый дух летчиков.

И удивительное чувство охватывает всех: кажется, что только на мгновение потушили свет, — вот вспыхнут маяки, зажгутся красные и зеленые сигнальные огни, прожекторы подымут в небо световые столбы, и откуда-то из-за дремучих туч загудят огромные, многомоторные «АНТ»…

— Товарищ батальонный комиссар! — доложил появившийся будто из-под земли политрук, за спиной которого стояли люди в комбинезонах, с винтовками, в синих авиационных пилотках. — Разрешите команде БАО в строй?

Становись!

— До побачення, Яготин! — громко сказали во тьме.

— БАО! Що це таке? — спросил Василько.

— А це таке, — ответил насмешливый голос, — це бензин, запчасти, какао в термосах, шоколад «Кола». Ты улетел, а БАО на земле беспокоится; ты прилетел, ушел, а БАО только начинай!

Вдали — горящее село, тоскливое ржанье бегущих в поля без всадников коней. С Синицей подошли к околице.

Посреди крайней хаты стоял человек и молча быстро переодевался, пожар бросал на рубаху и кальсоны розовые отсветы, и казалось, он тоже горит.

Это был Пикулев.

Скинув защитную гимнастерку, шелковую рубашку, он схватил у дядьки сатиновую косоворотку, узенький ремешок и заплатанный пиджак: «Давай! Давай!», все это быстро напялил на себя, но все еще чего-то не хватало для полного оформления; но когда нахлобучил засаленный картузик — блином, сразу приобрел законченность и со своим дородным лицом стал похож на деревенского мироеда.

Только вторая, нижняя половина его в диагоналевых галифе и хромовых сапожках резко контрастировала теперь с его мироедским торсом и лицом. Это заметил и дядька.

— А ноги у тебя еще партейные, — сказал он не без умысла заполучить и хромовые сапожки.

Пикулев с ужасом посмотрел на свои ноги, но ему жаль было расставаться со своими бриджами и «бутылочками», и это пересилило в нем даже страх.

— Не, — сказал он. — Не можу.

Он потребовал от дядьки кацавейку, как на базаре, тыча ему под нос свою коверкотовую гимнастерку: «Первый сорт!»

Он не удивился, увидев нас. Он решил, что мы тоже пришли за кацавейками.

— Все пропало! — сообщил он шепотом, доверительно. Обиженное лицо его с вытянутыми дудочкой губами печально смотрело на нас.

— Переодеваешься?

— Переодегаються, — сказал дядька.

— А что? — удивился Пикулев.

— Ты амплитуда! — сказал Синица.

В это время под окном, на огороде, дали пулеметную очередь.

Пикулев исчез в суматохе, среди стрельбы, вспышек ракет, отсветов пожаров.

— Кто стрелял? — закричал Синица.

Через несколько минут появляется огромный, обвешанный пулеметными лентами боец, а за ним маленький, щуплый ведет за собой на колесиках пулемет «максим».

— Товарищ начальник, — доложил обвешанный лентами, — двадцать третьего стрелкового пулеметный расчет.

— Блуждающий? — спросил Синица.

— Блуждающий, блуждающий, — отвечали оба сразу. — Богато постреляли, пока блуждали.

На шляху горела и взрывалась машина.

— Кокнули! — с удовольствием сказал тот, кто тащил за собой пулемет.

Залаяла собака. Нет, это не был приветливый голосистый лай деревенской дворняги, когда стоит только взвизгнуть одному псу на околице, как забрешут по всей деревне, начнут выскакивать на улицы любопытные Милки и Тришки: «Кто идет? Где идет?», как пойдет по всей степи дальний, радующий путника лай. Это был злой лай овчарки, и вслед за ним закричали в темноту: «Вер?» А потом на всякий случай: «Хальт!» А овчарка за ним: «Хайль! Хайль!» Временами казалось, овчарка кричала человеческим голосом, а солдат лаял, — они все время менялись.

— Повой, повой, — сказал Синица, — еще не так завоешь!

Ночь быстро идет к рассвету.

Из-за больших темных скирд, из черного леса подсолнечника, из кюветов справа и слева выходят группами и в одиночку вооруженные и невооруженные, здоровые и раненые, женщины и подростки, и слышится то бодрое и громкое, то тихое и робкое, уверенное и неуверенное:

— Товарищ батальонный комиссар, разрешите присоединиться!

— На прорыв, товарищ батальонный комиссар?

— Разрешите в строй, товарищ батальонный комиссар!

Совсем рядом залаяли дворовые собаки, близко и сильно запахло печеным хлебом. Домов вокруг не было. Из земли летели искры. Местные жители ушли в землю — она стала их жилищем.

Подошел парень с выбившимся из-под шапки чубом. У него была винтовка и граната у пояса.

— Партизанский отряд «Смерть немецкому фашизму», — доложил он.

— Где отряд?

— Я — отряд.

В эту минуту и он, и мы еще не знали, что пройдет немного времени и будет этот отряд — с командиром, комиссаром, начальником штаба, эскадроном разведки, хозяйственным взводом, автоматчиками, подрывниками, бронебойщиками, с полковой пушкой, складами боепитания, агентурной связью в селах и городах, с лесным аэродромом и двухсторонней радиосвязью с Большой землей.

Тихо, темной колышущейся массой подходит колонна, слышен только хруст несжатой ржи под ногами. И вдали падают звезды. Или это трассирующие пули?

В темноте поодаль, на шоссе, зажглись два огненных глаза, и снова зарычали «хорьхи», «татры», снова пошли длинные черные, похожие на катафалки машины с солдатами, сидящими друг другу в затылок.

Никто из них не обратил внимания на Яготинское поле. Что им в нем? Те же темные скирды, черные трубы сожженного села.

Налетевший сильный ветер с жестяным шумом прошел в зарослях кукурузы; выхваченная ветром из облаков луна осветила на мгновение все кругом. Ветер, качая из стороны в сторону, гнет и не согнет упрямый высокий подсолнух. У чудом уцелевшего плетня стоял высокий костистый старик с обветренным лицом, без шапки. Он указал бойцам на вражеские колонны и заключил:

— Вы уж, ребята, соберите силу да сразу и дайте ему!

Часть третья

В отряде

Мы шли к фронту, как рабочие на завод, крестьяне — в поле на молотильный ток; шли сквозь самую гущу тылов наступающего вражеского фронта и, громя отставшие обозы, истребляя охрану дорог, сжигая за собой мосты и связь, держали курс на близкую канонаду.

Словно на маяк, шли на неутихающую канонаду и, улыбаясь, говорили: «Юго-Западный!» Но это еще не был Юго-Западный. Это были тысячи битв, блуждающих боев, эпицентр которых был всюду, где находился хоть один красноармеец, политрук, командир или просто вооруженный советский человек. Молниеносные бои с постоянно меняющимися полюсами напряжения, которые поддерживали друг друга, переходили один в другой, продолжались до последнего патрона и представляли собой одно огромное, развернувшееся на сотни верст от Киева до Харькова народное сражение с чужеземной армией.

Сквозь кровоточащие немецкие боевые порядки мы шли к фронту.

1. Первая разведка

1 октября…

Я вышел рано. Был тот час, когда все спит, в лесу не шевельнется лист, не дрогнет травка, только в небе два маленьких облачка, неподвижно, как часовые, стоявшие над лесом, двинулись куда-то и поплыли над вершинами деревьев, словно и их послали по заданию. Из-за деревьев выступали часовые: «Кто идет?»

У меня было чувство, что я уже не принадлежу самому себе и, какие бы ни были мои желания, мысли, надежды, это не имеет никакого значения, а поэтому лучше не думать, не желать, не вспоминать, не строить планы, а все силы жизни сосредоточить на порученном деле, стараясь сделать его честно, чтобы прямо и открыто смотреть в глаза своим товарищам.

Мне предстояло выйти к Хоролу и разведать, охраняют ли немцы мост через эту реку. Мы везли раненых на подводах, и батальонный комиссар не хотел бросать транспорта.

«Кто идет?» — спрашивали часовые, и скоро мне стало казаться, что это не люди, а сами деревья, преграждая путь ветвями, спрашивают: «Кто идет?»

На опушке леса окрик раздался почему-то из земли: это был последний часовой. Он стоял в окопчике, прикрытом ветвями, и похож был на лесного гнома.