С утра до вечера. В чистом поле - Ромуальдас Ланкаускас Страница 26

На двадцать четвертом километре был построен новый бетонный мост и выпрямлена дорога. Они очень удивились, когда мотоцикл свернул по старой дороге: деревянный мост недавно снесли. Осталась лишь высокая насыпь.

Мотоцикл взлетел на насыпь, добрый десяток метров пронесся по воздуху (это было похоже на аттракцион), потом ударился в пенистую реку, где вода бежала по крупным камням.

Автомобиль остановился на мосту. Они подбежали к перилам, ухватились за них, посмотрели вниз и, словно смутившись, отвернулись, не глядя друг другу в глаза.

— Вы его знаете? — спросил наконец человек в шлеме мотоциклиста.

— Нет, — ответил тот, что был в кожаной куртке.

— Но вы же крикнули, войдя в магазин: «Вот где он!»

— Я увидел, что он в моей кепке. Сегодня утром я приехал за яблоками, а кепки-то нет!

БЕЛОЕ, ЧЕРНОЕ И СИНЕЕ

Я сижу, обложившись линейками, резинками, карандашами, листами ватмана и пялюсь на свою работу, которую скоро кончу. Это проект нового кинотеатра. Кто-то произносит мое имя, и я прихожу в себя.

Меня зовут к телефону. Я встаю, выпрямляя затекшую спину, иду к телефону, беру со стола трубку и с удивлением слышу голос друга. Голос этот сильно изменился, его почти не узнать. И пока друг говорит, я не перестаю удивляться, как изменился его голос за те несколько месяцев, что он лежит в туберкулезной лечебнице. Он просит меня немедленно приехать. Несколько дней спустя его кладут на операцию, и он хочет поговорить со мной о чем-то важном. Да, да, очень важное дело. Смогу ли я приехать? Разумеется. Пусть он не сомневается. Как с самочувствием? Плохо? (Я пытаюсь его подбодрить, но видно, недостаточно убедительно, потому что он скептически смеется, и смех такой неприятный, чужой, не его.) Ладно. Договорились. Непременно приеду. Телефонистка требует закругляться. Что ж, до свидания!

Он хочет что-то добавить, но тут его голос исчезает. Добрая сотня километров снова разделяет нас. В трубке раздается писк. Я вешаю ее и возвращаюсь к чертежной доске, заваленной листами бумаги, резинками, линейками, карандашами. Усевшись и опершись руками на доску, я снова вижу впереди склоненные спины, двигающиеся руки, развешанные на стенах проекты, слышу шорох бумаг и приглушенную музыку, что идет из дряхлого приемника на окне. Бывает, радио замолкает. Тогда кто-нибудь из нас бьет по нему кулаком — и снова раздаются джазовые синкопы, прилетевшие из Лондона или Парижа. Или голос московского диктора, читающего очередное постановление.

Справа на доске лежит клочок бумаги, испещренный фантастическими рисунками. Моя рука без устали движется, выводя линии, кривые, спирали, когда я напряженно думаю или когда не ладится работа. Теперь рука снова начинает плести какую-то бессмыслицу линий, нечто вроде спутанной рыбацкой сети.

Пообещать-то пообещал, а ведь денег на дорогу нет: сшил себе новые брюки и отпраздновал день рождения. Позавчера после работы мы пошли в кафе. Я заказал еду и коньяк — день рождения все-таки! Мы сидели, говорили, ели, пили. Как следует надрались. Но настоящего веселья не было. Весь вечер меня мучало неприятное чувство. Я думал, что я здесь лишний, что они обо мне забыли, хотя и отмечают мой день рождения, что один лишь коньяк временно связывает нас, а когда он иссякнет — нам не о чем будет говорить, и мои сослуживцы начнут зевать или рассказывать пошлые анекдоты, которые я ненавижу. Точь-в-точь так все и случилось. После оплаты счета в кармане остались жалкие гроши. Мы вышли на улицу. Свирепствовала стужа. Скрипели троллейбусы и автобусы с обледенелыми окнами, повизгивал под ногами мерзлый снег, а ветер продувал насквозь. Но нам, разомлевшим после кафе, стужа была нипочем.

Как же я теперь поеду, у меня же нет денег! Мой коллега, хозяин соседней доски, выходит в коридор покурить, нащупывая в кармане спичечный коробок. Он сдержанный и весь какой-то удлиненный, словно только что сошел с картины Эль Греко.

Человек с картины Эль Греко исчезает за дверью. Я выхожу за ним. В коридоре, где нас только двое, куда легче попросить в долг. Это не ново; подобная сцена повторяется довольно часто. Но каждый раз, когда приходится просить денег, я едва справляюсь со смущением и дурацким стыдом. Коллега понимает меня без слов, хоть я не успел даже рта разинуть. Покопавшись в карманах жилета, он вынимает сложенную вчетверо бумажку и спрашивает:

— Сколько тебе?

— Тридцать. (Я говорю первую цифру, которая приходит в голову.)

— Бери пятьдесят, — говорит он, разворачивая бумажку, — пригодятся.

Разумеется, пригодятся! Еще не было случая, чтобы не пригодились. Должник я аккуратный: через месяц-другой возвращаю деньги в наш ходячий банк. А другие забывают. И таким образом наносят вред его финансовой устойчивости. Однако он до сих пор счастливо избежал банкротства. Слава богу. Что бы я без него делал? Мне же надо ехать к больному другу, которому предстоит тяжелая операция. Я куплю апельсины. Наверное, он давно их не пробовал. Апельсины — отличный подарок для больного, особенно зимой. Возьму два-три килограмма, сколько влезет в портфель.

Мы курим, а по коридору носятся сотрудники, хлопают двери, пахнет табаком, гремят шаги по лестнице, кто-то кого-то ищет, кто-то орет в телефон — и так каждый день, до вечера, когда дом пустеет и появляется уборщица с метлой и ведром. Если я задерживаюсь после рабочих часов, то вижу, как она собирает бумажки, вытряхивает окурки из пепельниц, и ей помогают два чумазых, бледных мальчугана, которые заглядываются на развешанные по стенам проекты. Один говорит: «Здесь будет больница». Другой не соглашается: «Не больница, а автобусная станция». Иногда я делюсь с ними леденцами, и дети меня уважают. Я бы хотел оказаться на их месте. Меня бы не мучала бессонница. И я был бы рад приторному леденцу, как двадцать пять лет назад.

Я тушу сигарету и возвращаюсь в рабочую комнату, где стоят рядами чертежные доски. На дворе вихрится снег. В сером пространстве кружатся и кружатся пухлые снежные хлопья, они падают и падают на крыши и улицы. Несколько дней назад шпарил мороз, потом поднялась метель, а когда она затихла, пошел снег — и вот все идет и идет. Не видно конца снегу. Уже завалены мостовые и тротуары. Снег падает с жестоким упорством. Что же будет, если он не перестанет? Мне в голову приходит странная мысль: может статься, он никогда не перестанет, снега навалит до дымоходов, и весь город будет погребен под ним. Был же когда-то потоп! Двигаются же ледники! Почему же не быть снеговой катастрофе? Мы ведь ничего не умеем