Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая Страница 27

Литвиненко поднялся.

— Если злобы в сердце нет, Илья Иванович, то шашкой не то чтобы кость, а даже лозину не перехватишь. Для удара злоба нужна. А по злобе можно развалить недруга до самого седла, правильно говорю тебе. Шашка с сердцем на одной жиле подвязана, если хотишь знать. А насчет того, что никто с отрубленной рукой не возвращался, удивляться не приходится. У наших-то врагов-ка-заков нема. А у врагов-басурманов калек небось немало по ихним ярмаркам шляется, копейки в чашки собирают. Казачий удар пока по своим не приходился. Потому и примера нету, Илья Иванович. — Он истово перекрестился и подал руку. — Ну, пока прощайте. Спасибо за хлеб, за соль, за угощенье, за ласку.

— Не обессудьте, — кланяясь, сказала Марья Петровна. — Если дядю Тимофея увидите, пускай заходит, а то Вася опять уедет и не повидает его.

— Опять уедет? — переспросил Литвиненко, исподлобья оглядывая Василия Ильича. — Опять с ними?

— Да, — опуская глаза, сказал Василий Ильич, сразу почувствовавший какую-то робость.

Литвиненко вздохнул.

— Был у нас в станице один хороший офицер — Брагин. Тот добра хотел людям, а вы… Егорки Мостового подпихачи. Тошные дела творите, народу ненужные…

Василий Ильич направился к Батуриным, захватил с собой брата и сестру. Возле Карагодиных, на лавочке, Сенька собрал ребят. Шаховцов удивился, как мальчишка, узнавший отвратительную изнанку войны, мог с таким воодушевлением рассказывать о пережитом. Он приостановился и слушал, как Сенька, рассказывая о поражении, говорил тоном победителя.

— Я тут останусь, — попросил Петя.

— Хорошо.

Ивга давно заметила Мишу, и ей хотелось тоже остаться.

— Вася, и я с Петей.

— Только придете после. Домой вместе, сами не уходите.

Позади слышался Сенькин голос.

— Пущай они генералы да прапорщики. Все едино мы их бить будем. Все едино нас больше. Вот у fiac по станице есть генералы? Нема. А офицеров тоже мало, один-два, и обчелся. А казаков сколько! А солдат!..

У Шаховцава снова защемило на сердце.

— Заходите, заходите, Василий Ильич, — радушно приглашала Любка, выскочившая на стук.

— Как у вас дела?

Любка наклонилась к нему ближе.

— Батя сам не свой. Егор-то его когда-сь обидел, а Павло его к нам в дом. Шуму было, почти до драки.

В горнице держался тот особый запах, который появляется сразу же вместе с больным. Мостовой тихо похрапывал. Он был накрыт одеялом из мягкой байки, резко очерчивавшей его исхудавшее тело. На сдвинутых лавках были уже приготовлены две постели.

— Горницу им уступили, сами на печь перейдем, — шепнула Любка и, кивнув на Доньку, тихо спросила — Правда, она замужняя?

— Замужняя.

— Выходит, опять Егор холостой, — вздохнула Любка.

Павло писал, поставив на перекладину стола ноги в шерстяных фиолетовых чулках. Перед ним стояла лампа с жестяным абажуром.

— Работаете? — спросил Шаховцов, присаживаясь.

Павло искоса поглядел на Доньку, а потом на жену, ревниво перехватившую его откровенный мужской взгляд.

— К весне готовлюсь, не за горами, — потягиваясь, сказал Павло. — Атаманское хозяйство. Даст ли только новый царь хозяиновать, а?

— Какой царь?

— Да этот самый, Гришка Отрепкин… Корнилов. Тут батя все об нем жужжит над ухом, как муха в банке, да вы еще расстроили. Работаю, аж голова с непривычного дела опухла. От одних отношений можно рассудок потерять. Думаю, оценют ли мою эту пухлую голову, аль нет? На днях зашалился в Совет пьяный сапожник, вы знаете его, Филипп-матрос, у него еще жинка рябая. Кричать начал: «Давай земли двенадцать десятин». На его, значит, да на рябую жинку. «А плуг у тебя есть?» — спрашиваю. «А зачем мне плуг, абы земля». — «Что ты с ней делать будешь? — спрашиваю я. — Плясать на ней, штаны сняв, что ли? Боком кататься, так там колючки, можно бока пошкарябать». Так вы знаете, какой шум поднял, насилу ему руки на спину скрутили.

Павло помолчал.

— И все казачеством меня попрекают. Вроде сапожник звание хорошее, а казак коростливое. Вот об этом самом и думаю, Василий Ильич. Дорогой ли я человек для новой власти, аль нет? Может, я вроде колечка, что старьевщики детишкам дарют за всякое там ржавое железо да за кобыльи кости. И блестит, и на палец его надеть можно, а потом подойдет иэбоку кто-нибудь вроде Филипла-сапожника да шепнет: «Чего ты его носишь, срамишься, выкинь его». Через то с тобой говорю, Ильич, что ты прежде всего человек образованный, а во-вторых, сам этой власти присягу принес. Сам на моем положении. Егора вот бы спросить. Тысячу вопросов к нему накопил. Ведь все бросил, как на пожар собрался. И (вот — поспешишь, людей насмешишь…

Шаховцову стало неловко и мучительно стыдно. Он не нашелся даже, что ответить Павлу, но тот, занятый своими мыслями, и не искал немедленного ответа. Он просто выговаривался и от этого, очевидно, чувствовал известное облегчение.

— Как Егор? — спросил Василий Ильич после короткого молчания.

— Должен выдуться. Какой сволотой Братин оказался. Мало того что на прицел взял, да еще штыком пырнуть надо было. Пичугин сказал, что пулевое ранение ничего, а вот от штыка дырка сурьезная.

— Уход нужен.

— Взялась вот дамочка Покровская уход делать. Ежели ничего не выйдет, придется за ней самой поухаживать.

Любка вскинула свои смородиновые глаза.

— Ну что ж, попробуй, — шутливо сказала она, — чужая завсегда красивше.

В голосе ее Павло все же почувствовал ревнивую тревогу. Ему захотелось успокоить жену: появление красивой казачки в их доме, естественно, должно было зародить у Любки это тревожное чисто женское чувство. Он поймал ногами чувяки, подтянул очкур, встал и приблизился к женщинам. Изучающе уставился на Доньку.

— Каждому коню свой хомут удобней, — сказал Павло, прищуриваясь. — Другой хомут и красивше и с медным набором, а влезь в него, а он либо на горловину давит, либо холку жмот.

Донька облизала полные губы, подняла глаза. Улыбка осветила ее, и лицо у нее так и осталось какое-то задорно сияющее.

— Я тоже, Павел Лукич, дюже красивых не люблю, — сказала она. — У красивых мужиков что-сь бабское есть, а сало на сало, сам небось знаешь, не годится.

— Смотря кому сало на сало, не у всех вкус одинаковый. — Павло улыбнулся, обнажив ровные белые зубы.

Застонал Мостовой. Павло оправил одеяло.

— Ну ладно, хватит… Думаю его в город прихватить, там доктора получше. Да и дружки не так надоедать будут. За сегодня больше дюжины перебывало. Не говорю уже про баб, что за своими мужьями беспокоятся.

— Какими мужьями? — спросил Шаховцов.

— Да что вы под Корнилова увели. Ведь пока только вы двое.

— Ия третий, — сказал Сенька, незаметно вошедший вместе с Мишей и Шаховцовыми.

— Ну, и ты третий, Семен Егорович, — согласился Павло, ущипнув его.

— Дядька Павло, — тихо сказал Сенька, отзывая Батурина в сторону, — аль меня снова к вам в работники сосватали? Тогда где-сь в сундуке мои сапожата да полушубок заробленные.

— Ты чего? — Павло непонимающе нахмурился.

— Батя ваш заставил меня баз чистить. Я взялся было — гляжу, на ладони волдырь. Отчего ж он, думаю? Вроде от работы не отвык. Гляжу, у вилок держак надколотый. Я возьми и попроси вилы другие, а он меня кулаком. Насилу увернулся. Вон и Мишка видел все, и Шаховцовы.

Лука появился в занавоженных сапогах, подпоясанный свернутым в жпут рушником.

— Павлушка, иди-ка на часок, — сердито позвал он сына.

Павло направился в теплушку.

Лука стоял избочась, широко расставив короткие ноги.

— Ты долго думаешь этих беспортошников кормить?

— Каких?

— Мостовых… Егорку да вон этого кутенка: того и гляди палец отхватит, або всю руну по самый локоть.

— Пока выздоровеет.

— Ты что! — зашипел старик. — Лазарет у меня открываешь аль общий дом для разных публик?

— Какой это общий дом для разных публик? — не понял Павло.

— Бабу гулящую с собой приволок Егорка, а ты им опять хвост подносишь. Уже вся станица балакает. От родного мужа сбежала… Срам…

— Пущай языки почешут. Заткни ты, батя, себе ухи, всякую сплетню подбираешь. Донька милосердие оказывает, а ты ее пятнишь.

— Милосердие, — не унимался старик. — Когда дегтем ворота вымажут, узнаешь милосердие. На твою ж Любку клеимо ляжет, уж не на мать же.

Перфиловна, сидевшая за пряжей и было оставившая работу, чтобы послушать разговор, наклонилась к кудели и снова зажужжала веретеном.

— Иди, батя, — сказал Павло, поглядывая на мать.

— С хаты вытуряешь, — наершился старик, — твоим голодранцам да их кралям помешал?

— Батя, ты меня не так понял. Думал, что тебе еще по двору управиться нужно.

Старик поворчал и, уже выходя, подтянул к себе сына.

— Еще одно скажу, Павлуша. Выдужает Егорка — сопхнет тебя.