Фернандо Мариас - Где кончается небо Страница 27

Но я так и не успел взглянуть. Не успел проститься с Рамиро минутой — ну хоть несколькими секундами — молчания, потому что из-за гор щебня и обломков домов в каких-то двух метрах от нас появился вражеский танк. Казалось, он движется наугад, как большой загнанный зверь. Мы с Пепе в ужасе кинулись бежать, пытаясь где-то укрыться. Но танк почему-то не стрелял. Наверно, его подбили, а может, он отстал от своих и потерял ориентацию. И тут ополченец, с которым я только что говорил, закинул связку гранат прямо под железное брюхо. Он даже не привстал для этого с земли — небось догадался, что танкисты его не видят, и решил застичь их врасплох. Вот только рассчитал он скверно; прогремел взрыв, и взрывом этим его убило на месте. Но и танк тоже взорвался. Железные стены задрожали; дымящаяся машина проползла по инерции еще несколько шагов и встала. Мы с Пепе застыли в ожидании.

Во внезапно наступившей тишине послышался отчетливый лязг открывающегося люка. Кто-то пытался выбраться наружу. Сначала мы увидели руку с пистолетом. Потом другая рука ухватилась за край люка. Потом из люка показалась голова. Человек подтянулся и высунулся из люка почти целиком. На нем был мундир испанского офицера. Он наклонился и достал коричневый кожаный планшет; оглянулся по сторонам, держа наготове пистолет. Нас он не заметил и решил, что можно вылезать. Видно, он один выжил из всего экипажа. Офицер вытащил из люка правую ногу и вдруг замер, скривившись от боли. Затем удивленно посмотрел вниз. На животе у него расплылось большое пятно алой вязкой крови, она вытекала из раны медленно и неостановимо. Наверное, мы все трое поняли, что он умирает, — и он сам, и мы с Пепе. Он едва слышно вскрикнул — от удивления, а может, от отвращения, которое ему внушала собственная кровь, и умер — прямо в этой позе. Теперь он скорее походил на статую с приоткрытым ртом и с заряженным пистолетом в руке. Кровь все текла и текла из неподвижного тела и не могла остановиться.

Пепе встал.

— Ты куда? С ума сошел?! — я схватил его за рукав.

— Сумка…

— Какая еще, к черту, сумка?

— Видел, как он в нее вцепился? Там небось что-то очень важное. Надо ее забрать.

И он вылез из укрытия. Его решимость подействовала на меня, я понял, что он прав, и бросился на помощь. Я был уже рядом, когда Пепе склонился над танкистом и ухватил планшет. И тут прогремел еще один взрыв, и над землей выросло облако дыма. Меня отбросило назад взрывной волной.

Сначала мне показалось, что я ослеп. Через некоторое время я осторожно открыл глаза и убедился: все в порядке, я вижу. Черный дым тем временем потихоньку начал рассеиваться.

Пепе неподвижно лежал в трех метрах от меня, неестественно изогнувшись. Он прижимал к груди кожаный планшет, стоивший ему жизни.

Я осторожно забрал планшет и сел на землю рядом с ним. Был ли я виноват перед этим мальчиком, который бежал из своей деревни и пришел сюда только для того, чтобы умереть в двух шагах от меня? Он помог появиться на свет твоей дочке, а потом отдал жизнь за какую-то кожаную сумку. Мог ли он представить себе такое всего несколько месяцев тому назад, когда спокойно ходил за коровами и телятами у себя в деревне? Мы даже подружиться не успели, так ничего и не узнали друг о друге. Зато мы с ним вместе стали мужчинами в этот день седьмого ноября, в день его смерти. Я бережно сжал его руку. Она была еще теплой.

Открывая планшет, я представлял себе, что мы с Пепе делаем это вдвоем. Я хотел, чтобы там не оказалось ничего важного, — тогда мне не пришлось бы делать очередной выбор. Но деваться было некуда: на верхнем листе пачки бумаг, схваченной резинкой, красовалась надпись: «Совершенно секретно. Генеральный штаб генерала Варелы».

«Иди и отдай документы Рохо», — казалось, говорил мне мертвый Пепе. «Отдай», — вторил ему Рамиро. А вот Кортес — тот требовал, чтобы я немедленно уничтожил их, чтобы я даже не думал отдавать их республиканцам, и придет же в голову такая глупость… Эти голоса боролись во мне. Но ты и твоя дочка были живы, так что выбора у меня не было. Я снял куртку и укрыл Пепе. Сразу стало очень холодно, но я оставил ее там: мне почему-то казалось, что Пепе она нужнее.

Уже стемнело, когда я вновь переступил порог Совета обороны. У Миахи и Рохо шло совещание с республиканским начальством, но офицер, охранявший вход, не колеблясь вошел в зал, как только заглянул в планшет и в общих чертах оценил его содержимое.

Не успел он закрыть дверь изнутри, как я улегся прямо на пол и провалился в сон. Пять минут посплю, всего пять, сказал я себе, а потом пойду и расскажу тебе, что Рамиро погиб. Только пять минут… Но глаза тут же закрылись, и я проспал несколько часов кряду.

На следующее утро я, как и все мадридцы, узнал, что наступление Варелы разбилось о линию обороны, организованную генералом Рохо. Может, в планшете этом и не было ничего особенного, подумал я.

Прошли годы, десятилетия… Повторюсь: я по-настоящему одержим битвой за Мадрид и глотаю все, что мне попадается на эту тему. Как-то раз (Франко к тому времени уже давно умер, демократия была восстановлена) я прочитал одно исследование, автор которого, полковник кавалерии и по совместительству военный историк, утверждал, что победу республиканских войск в этом сражении предопределила случайная находка — планшет с планом штурма и расписанием действий войск Варелы на ближайшие дни. Планшет был изъят из подбитого вражеского танка, пишет он, и если бы не эта невероятная удача, битва за Мадрид, скорее всего, была бы проиграна.

Мне так и не удалось достоверно выяснить, был ли это наш с Пепе планшет. Но, думаю, Пепе рад был бы узнать, что он не зря погиб. Что поступок, который он совершил не раздумывая, в те ноябрьские дни тридцать шестого помешал фашистским войскам ворваться в Мадрид, сровнять его с землей.

Я открыл глаза: солнце светило вовсю, стояло утро восьмого ноября. Город праздновал победу. Да, Варела продолжал штурмовать столицу. Но жители Мадрида совершили чудо. «Они не прошли!» — с сильным акцентом выкрикнул кто-то. Это был француз, боец интербригады. Город не сдавался. Они не прошли. И не пройдут. Не должны пройти.

Теперь я мог рассказать тебе о победе, хоть и знал, что эта новость не утешит тебя. Ничто не сможет тебя утешить после гибели Рамиро. И все-таки ты должна была узнать правду. И я поспешил на площадь Аточа.

Поднявшись по лестнице, я остановился на площадке третьего этажа. Дверь в квартиру дона Мануэля была не заперта, и я заглянул внутрь.

Старик сидел в гостиной, в своем любимом «читальном» кресле, понурившись, задумавшись о чем-то. Таким подавленным я еще никогда его не видел; что-то зловещее было в его молчании. Казалось, ему все на свете безразлично, кроме колыбельки из ивовых прутьев, стоящей возле кресла — так, чтобы до нее можно было дотянуться рукой. В колыбельке мирно спала маленькая Констанца. Удивительно, как ей удавалось спать так безмятежно посреди ужаса, в котором все мы жили.

— Дон Мануэль, — пробормотал я (неужели им уже сообщили о гибели Рамиро?). — Вы уже знаете? Победа… Славная победа…

Дон Мануэль обернулся, скользнул по мне взглядом и вновь уставился в пустоту.

— Победа, слава… Будь они прокляты…

Я молчал, потрясенный его словами. Все двери в доме были открыты, в окнах не осталось ни одного целого стекла. Здесь было по-настоящему холодно, еще холоднее, чем на улице.

— Слава — она не приходит одна, Хоакин. Слава — это чудовище, страшное, лживое чудовище, лукавая строчка в учебнике истории, а за этой строчкой — низость, трусость, малодушие и много всего такого, чему и имя трудно подобрать. Ты знаешь, что расстреляли сотни заключенных? Просто ворвались, вывели их из тюрьмы и расстреляли. Вот они, жертвы хаоса, который никому не под силу остановить. Всюду зверствуют, куда ни глянь.

— Вы вроде не рады… Мадрид выстоял, понимаете?

— Я не об этом, Хоакин. Фашистов остановили, и, конечно, я этому рад. Но победа — это всегда грязь. Красивые победы только в детских книжках бывают. Да еще в торжественных речах победителей. А настоящие победы — они, они…

Дон Мануэль словно онемел; я тоже молчал — мне редко удавалось найти нужные слова в разговоре с ним. Тут он закашлялся, — мне показалось, он задыхается, но нет, это он пытался прочистить горло, чтобы сказать мне что-то важное. Все эти разговоры о славе были просто попыткой оттянуть разговор о главном. Он вздохнул. И тут я увидел у него в глазах слезы.

— Констанцы больше нет, — сказал он. Его рука потянулась к колыбели, вцепилась в край. Он разрыдался. — Бедная девочка!

Я подошел к колыбели. Все мои мысли в этот миг были только о тебе. Знаешь ли ты, что твой ребенок умер? Что Рамиро разбился? Твоя боль, боль, что подстерегала тебя, разрывала меня изнутри… Я заглянул в колыбель. Невероятно. Быть не может, чтоб у мертвого младенца было такое безмятежное лицо… И тут малышка вздохнула, причмокнула языком.