Андрей Ефремов - Военные пацаны (сборник) Страница 27

Танк вылетает из ущелья на шоссейку, мчится мимо серьезно укрепленного пограничного блокпоста «Кавдаламит». Менты его не тормозят: мчится, значит, так надо, даже в ответ на Костино приветствие руками помахали. И надо ж такому случиться – мужик, хозяин заведения, уже закрывает дверь магазина на замок. Не успели! Костя, как самый главный в экипаже, просит хозяина поначалу вежливо: «Извините, пожалуйста, будьте любезны» и т. д. Хозяин некультурный попался, хамит: «Не видишь? Закрыто уже!»

А солдаты, надо сказать, весьма злы на местное население: не секрет, бывали случаи, когда солдатики частенько пропадали из этого ущелья, а «мирные жители» их потом либо перепродавали в рабство, либо требовали выкуп у родственников. Но власти с командованием, несмотря на то что контрразведка обычно о таких делах была прекрасно осведомлена, почему‑то не торопились вызволять пленников. Правда, одному солдатику крупно повезло: с ним в зиндане сидел известный футболист, однофамилец; после получения денег за спортсмена по ошибке отпустили солдата: живи, говорят, свободным! Всем известный факт: продажа боевиками тел казненных солдат за огромные деньги матерям – тоже бизнес, поставленный на конвейер.

Конечно, были случаи освобождения заложников, но в основном только силовыми методами: либо во время жестких зачисток населенных пунктов силами федеральных войск, либо в результате предъявляемых злыми командирами подразделений ультиматумов главам администраций поселков: «Или отдавайте нам пленных солдат, или разнесем ваш поселок ко всем матушкам!»

Памятуя о таких случаях, а также о том, что генералы ждут‑с, Костя, запрыгнув в башню, подает команду:

– Экипа-аж, на боевой расчет перейти!

Лязгают люки, механизмы.

– Наводчик, по вражеской цели – магазин сельпо, наводи!

Пока башня танка с угрожающим звуком разворачивается, поступает команда заряжающему:

– Кумулятивным снарядом!.. – Ствол орудия уже уперся в дверной замок, еще немного, и дверь вместе с проемом попросту выдавится.

– Не нада снарядом! – Хозяин грудью встал на защиту своего денежного станка и стал лихорадочно совать ключ в замок. – Берите-берите, не нада денег!

Костя широким жестом барина отдает хозяину заведения деньги и летит обратно за получением благодарности от генералов, торопится. На обратном пути, на Кавдаламите, менты все‑таки осуществляют попытку остановить «Т‑90»; оказывается, к ним тоже какой‑то генерал прибыл с проверкой и со свитой, и необходимо, стало быть, показать ретивость в службе. Костя, чтобы никого не раздавить, подает команду остановиться; танк даже несколько занесло при торможении, отчего толпа бдительных проверяющих резво отскочила в сторону.

– Чего надо? – спрашивает из люка Костя, услужливо так, с готовностью оказать любую посильную помощь, но в то же время с достоинством. – Случилось что?

– Я генерал Такой‑то (то ли Капустин, то ли Фаршев). Вы кто такие, почему не знаю, что тут ездите?!

Командир экипажа в клубах поднявшейся пыли все же разглядел генеральские погоны, но эмблемы вроде не войсковые, эмвэдэвские:

– Очень вас прошу (вырезано цензурой), будьте так любезны (вырезано цензурой), извините, пожалуйста (вырезано цензурой), торопимся, генерал! – И покатил дальше.

Через некоторое время после получения благодарности от командования последовало торжественное срезание сержантских лычек перед строем – это хозяин магазина с тем генералом пожаловались руководству воинской части на солдатский беспредел и хамство.

С тех пор Костя подходил к любимому танку только темными холодными ночами, пока никто не видит, да и то – разогреть двигатель машины. Но тот факт, что телевидение успело показать лучший Костин экипаж и крепкое генеральское рукопожатие, грел материнское сердце дома и долгими промозглыми ночами душу Кости.

…Милое дело – спустился по вырезанным в земле и ладненько устеленным ивовыми прутиками ступенькам – и ты уже в сухости и тепле; приятно пахнет печным дымком, свежей заваркой. Вроде как даже и надежность ощущается: снаружи палатка мешками с камнями обложена. Его боевой товарищ, верный друг Рома Дилань, уже находится там. Солдат в палатке нет – редкое явление, никто не шумит; дневальный на улице никому не мешает, так что можно прекрасно выспаться в тишине.

Владик развесил под потолком влажную одежду, с которой тут же закапала вода. Разогрели чайник, нашли в цинке от патронов, заменяющем сковородку, остатки кой-какой солдатской жарехи, поставили на печку, вскрыли сухпай с литрой, расставили на столе посуду, нарезали хлеб, смахнули крошки и мусор в буржуйку. Все эти манипуляции делаются быстро, без излишней суеты, движения четкие, наработанные. Сели.

– Хмурые и вялые…

– Мы сидим усталые…

– Чтобы душу возродить, нужно рюмочку налить!

– Наливай!

– Ну, как говорится, – Рома поднял кружку, – за «спокойной ночи»!

Владислав стукнул по ней своей, согласился:

– Ага, «за пгиятных сновидений»!

Приступили к незамысловатой трапезе и умной беседе. С хорошим преданным и проверенным другом во время завтрака можно и подурачиться:

– Гом, я вот все думаю, покоя себе не нахожу: что значит твоя фамилия – Дилань?

– А хрен его знает, так что спи спокойно, дорогой товарищ.

– Ну как же, у всех же своя семейная истогия должна быть… – Хрум-хрум. – Вот Владика Богомольцева же знаешь?

– Ну… – Чавк-чавк. – Знаю.

– Так вот он гассказывал: его пгадед очень пгаведным, вегующим человеком был – из цегкви не вылезал… ты наливай, не сиди… ну, значит, люди все вгемя его и спгашивают, мол, что это за богомолец там такой, на коленях все сидит, лбищем об пол стучится, молится?.. – И кружками – туцк! содержимое – глык… – Хогошо-о… Ну, говогят: такой‑то и такой, шибко вегующий, однако… вот и стал Богомольцевым.

– Ага, вроде слышал это где‑то… А когда это было‑то?

– Ну, я же говогю, пгадедушка – давно, значит. В то вгемя все в Бога вегили.

– Давно, значит… Вот у моего корефана – Джавата Исмаилова, ну, ты его должен помнить, уехал куда‑то – тоже фамилия какая‑то, с Кораном связана. А твоя фамилия что означает?

– Сыллагов? Ну, это ничего библейского, это с якутского – Поцелуев, или Поцелуйчиков.

– Да-а?! – удивился Рома. – А как это прилепилось‑то?

– А у нас пгадедушка был, тоже темный, необгазованный… Ты не сиди, наливай… Тоже в цегковь постоянно ходил…

Рома, проявляя незаурядное мастерство, уже наливает: тютелька в тютельку – точнехонько поровну, по самый ободок.

– …Батюшку все пгеследовал, гучку все лобызал.

– Из-за этого, что ли?

– Ну, давай тгетью, не чокаясь.

– Ага… – Глык. – Царствие им небесное.

С устатку друзей разморило. Владислава понесло в таком духе…

В старину его предки безграмотные были, темные, умели разве что батрачить да детей рожать. Долгожданный свет просвещения с собой принесли казаки, которые междоусобные войны и восстания подавляли; попы, крестившие людей целыми селениями, и при этом направо и налево неугодным фамилию Попов дававшие, а угодным – нормальные русские имена с фамилиями; и Екатерина II с последующими царями, которые ссылали на севера неугодных политических. А политические в свою очередь уже настырно занимались образованием туземцев и, озаботившись неважно выглядящей цифрой статистики и внушающей тревогу демографической обстановкой, повышали рождаемость в среде местного населения.

А в известном 1812 году этот самый предок, по имени Мефодий и по фамилии Попов, был призван в якутский полк и отправлен на войну. После того как он сколько-то лет потоптался по Европам, вернулся в свой дремучий улус в каком‑то унтер-офицерском звании, с ярким орденом на полгруди, кажется, Второй Степени Чего‑то Там, но при этом сам не в себе: впечатлений же – уйма. Отстроил дом в своей деревне на манер европейских, одевался только в городе у модных в то время евреев-портных, благо денег с трофеями заработал предостаточно, батраков завел с хозяйством, церковь исправно начал посещать в начищенных сапогах. Благодаря благочестивости обрел уважение в обществе. После литургии дома ужины званые устраивал; на местных женщин не смотрел, ни-ни – все на женушек политических заглядывался да заигрывал с ними.

И надо ж такому случиться – одна полячка, из тех, про которых говорят «ягодка опять», втайне от благоверного ответила ему взаимностью. А надо отметить, у северных народов в старину не принято было целоваться: носами терлись да нюхались – темнота, одно слово. Ну, и до того Мефодию понравилось целоваться – дамочка же между делом приучила, – что при любом удобном случае он нахрапом и лез ей в рот. Мир не без добрых людей – доложили законному: вы тут, пан, сидите, чаи с брусникой распиваете, а паненка ваша вроде уже и не ваша, оне вроде как товой‑то…

Дворянин с одышкой и в великом гневе, полный благородного негодования, прискакал к Попову: так, мол, и так, в чем‑то вы, пан, не правы, даже белую перчатку Мефодию в лицо бросил. Мефодий давай извиняться, лопочет: вы, пан, перчатку потерямши, я здесь вообще ни при чем; подобрал, отдает поляку – не угодно ли чайку с брусничкой испить? А тот еще пуще разъярился: к барьеру! «Вы изволили унизить мое достоинство, моя честь запятнана самым бесчестным образом! Вы завладели… вы завладели… – Здесь дворянин закашлялся. Попов его услужливо по спине похлопал, но тот в гневе отмахнул его руку. – Дуэль, только дуэль! Завтра же. – Он вынул из кармашка атласного жилетика часы, посмотрел. – Завтра же, без четверти семь, высылаю секундантов!»